Погляди на Москву с высоты пирамиды Хеопса,
ведь не выше она, чем девятка таких этажей.
Что мелькает на дне? Это времени черная оспа,
запестреет в глазах и погонит из дома взашей.
Так темно в этой комнате, и отлучился хозяин,
и когда выхожу я на узкий, опасный балкон,
за полтысячи верст темнолицый учтивый волжанин
из окна своего посылает посильный поклон.
Так и жили они, на восьмых этажах, на девятых,
ничего, никогда, ниоткуда ни впрок, ни взаймы,
между белых и красных, веснушчатых и бесноватых,
диктатуры и придури и среднерусской зимы.
В этот поздний рассвет наплывали горячие окна,
восставал вавилон, припорошенный первым снежком,
но об этом они написали легко и подробно ―
не пора ли на улицу, вниз, в суматоху, пешком?
Я всегда понимал, прикасаясь к огню и железу,
людям, словно судам, надлежит поднимать якоря.
Крови полон стакан, броненосец пошел на Одессу
по суровому кряжу оранжевым крапом горя.
1982
ведь не выше она, чем девятка таких этажей.
Что мелькает на дне? Это времени черная оспа,
запестреет в глазах и погонит из дома взашей.
Так темно в этой комнате, и отлучился хозяин,
и когда выхожу я на узкий, опасный балкон,
за полтысячи верст темнолицый учтивый волжанин
из окна своего посылает посильный поклон.
Так и жили они, на восьмых этажах, на девятых,
ничего, никогда, ниоткуда ни впрок, ни взаймы,
между белых и красных, веснушчатых и бесноватых,
диктатуры и придури и среднерусской зимы.
В этот поздний рассвет наплывали горячие окна,
восставал вавилон, припорошенный первым снежком,
но об этом они написали легко и подробно ―
не пора ли на улицу, вниз, в суматоху, пешком?
Я всегда понимал, прикасаясь к огню и железу,
людям, словно судам, надлежит поднимать якоря.
Крови полон стакан, броненосец пошел на Одессу
по суровому кряжу оранжевым крапом горя.
1982
