Между Чкаловым и Нестеровым,
перед Волгой и Окой,
за востоком и за вестерном
ты уходишь на покой.
Этой осенью с туманами
цвета бревен и воды
и с гудками постоянными
окающей глухоты.
Пяти - и шестидесятые
и окольные года,
точно версты полосатые
исчезают навсегда.
Дорогое мое времечко,
часовой мой механизм, ―
вот развинченно, развенчанно,
ты плывешь по Волге вниз.
За моторками, буксирами,
за ракетой и баржой,
за подтеками плаксивыми
непогоды небольшой.
Даль пустеет, заслоняется,
и почти что не видна
через пену панславянства,
шлепающую от винта.
А к тому ж еще и сумерки,
и коммерции огни…
Но в распаде и в безумии
всю завесу оттолкни.
И вернись в свою распавшуюся
комнатушку, в Пять углов,
словно бритвой безопасною
срежь щетинистый покров.
И гляди, как в темном зеркале
угасает белый свет
медленными пересверками
уходящих в Лету лет.
перед Волгой и Окой,
за востоком и за вестерном
ты уходишь на покой.
Этой осенью с туманами
цвета бревен и воды
и с гудками постоянными
окающей глухоты.
Пяти - и шестидесятые
и окольные года,
точно версты полосатые
исчезают навсегда.
Дорогое мое времечко,
часовой мой механизм, ―
вот развинченно, развенчанно,
ты плывешь по Волге вниз.
За моторками, буксирами,
за ракетой и баржой,
за подтеками плаксивыми
непогоды небольшой.
Даль пустеет, заслоняется,
и почти что не видна
через пену панславянства,
шлепающую от винта.
А к тому ж еще и сумерки,
и коммерции огни…
Но в распаде и в безумии
всю завесу оттолкни.
И вернись в свою распавшуюся
комнатушку, в Пять углов,
словно бритвой безопасною
срежь щетинистый покров.
И гляди, как в темном зеркале
угасает белый свет
медленными пересверками
уходящих в Лету лет.
