Переходя ручей среди заснеженного поля,
вглядываешься Бог знает куда,
то ли в шестидесятые, то ли
в сороковые года.
Почему-то чувствуешь себя оккупантом
чужого времени и не слишком рад,
и пора возвращаться к родным пенатам
через Курск, Сталинград.
Захватила леса партизанская нечисть,
вскинут ствол и готов,
и пора отступать, отступать в бесконечность
разоренных, как села, годов.
Возвращаться к плечистому коверкоту,
к пятилетнему плану народной борьбы,
и пора попенять на природу, погоду,
если бы да кабы.
Там на родине все еще воет Утесов,
правит важно и мудро великий Сосо,
и дрейфует Папанин у полярных торосов
и рисует голубку формалист Пикассо.
Там танцует заезжий поляк буги-вуги,
бьет ботинком по столику русский премьер,
ушивают штанины стиляги-подлюги
и рифмует гекзаметры новый Гомер.
Поднимая пустое лицо над толпою
сбитых в тесный загон шелудивых годов,
пепелище времен он развеет, как Трою,
запинаясь на паузах что Михалков.
Потому-то изгой и хранитель эпохи,
отмеряя заснеженный наново наст,
я бессмертнее вас, олимпийские боги,
проживающий хроноса черствые крохи,
перемешанный с ними в подпочвенный пласт.
1982