Посреди медуницы и мака
и в краю голубого вьюнка
наконец-то дождался я знака,
принесенного издалека.
Пролетел, накренясь, надо мною
норд-норд-вест, планерист и посол,
рассказал мне, что стало с тобою,
и потом на посадку пошел.
Кто-то вышел из темной кабины
и сорвал шлемофон на ходу, ―
значит, нынче твои именины,
и опять мы, как прежде, в ладу.
Я спустился в забытый розарий
с холодевших альпийских полей
и цветок, заскорузлый, лежалый,
вдел в петлицу кожанки своей.
Ты им будешь ― но через четыре
или три воплощенья на свет;
но пока, при тебе, в этом мире
ни пощады, ни выбора нет.
И небес обгорелая синька,
безнадежный космический зной ―
черный взор твоего фотоснимка,
проступающий в бездне ночной!
Не гляди! Мне и так одиноко,
мне бесслезные веки свело,
разреши мне вернуться с востока
под твое ледяное крыло.
и в краю голубого вьюнка
наконец-то дождался я знака,
принесенного издалека.
Пролетел, накренясь, надо мною
норд-норд-вест, планерист и посол,
рассказал мне, что стало с тобою,
и потом на посадку пошел.
Кто-то вышел из темной кабины
и сорвал шлемофон на ходу, ―
значит, нынче твои именины,
и опять мы, как прежде, в ладу.
Я спустился в забытый розарий
с холодевших альпийских полей
и цветок, заскорузлый, лежалый,
вдел в петлицу кожанки своей.
Ты им будешь ― но через четыре
или три воплощенья на свет;
но пока, при тебе, в этом мире
ни пощады, ни выбора нет.
И небес обгорелая синька,
безнадежный космический зной ―
черный взор твоего фотоснимка,
проступающий в бездне ночной!
Не гляди! Мне и так одиноко,
мне бесслезные веки свело,
разреши мне вернуться с востока
под твое ледяное крыло.
