Из больничных дворов, из тяжелого хлебного духа
появляется жизнь, как в ночи появляются звезды,
и ложится в подушки и спит легче пуха старуха,
положивши под щеку пальцев зимние грозди.
А я рядом ночую, через тумбочку рядом ночую.
Раздражает меня старой няни моей всхлип и посвист во сне.
Я собрался осесть, но по-прежнему в прошлом кочую,
улыбаясь домам, как они улыбаются мне.
За последней оградой, когда развернутся пластины
щитовых и, надо сказать, халтурных ворот,
забежавши вперед, на смертные глядя родины
мои, она будет стоять и молчать, забежавши вперед.
Легче пуха старуха сама себя обиходить не может
уже, забывает спичку к газу поднесть
и стоит. Это мстит сам себе человек, что зажился, а прожит
весь накопленный в полдень запас. И какая же глупая месть!