На белой, отягченной горечью бумаге
проглядывают только синие полоски слов,
но белый свет, целующий овраги
синеющие на бумаге,
настойчиво твердит нам про любовь.
Я ведал бы о бабушкиной свадьбе,
когда бы сам ее и написал,
когда б за одиноких рад был
двух вдруг сошедшихся без свадьбы,
вступивших в жизнь как на вокзал.
Я все старался опереться на просторы
непознанной, но видной красоты.
Рассвирепевшая, она входила в поры
и ― да, да, да! ― кидала на просторы,
а на просторах тех цвели сады.
Но прежде, чем расцвесть садам, им надо было,
хотя бы взять и вот произрасти.
Пока же над оврагом облако проплыло,
как будто не было его, как будто было.
Будем считать, что это полпути.
проглядывают только синие полоски слов,
но белый свет, целующий овраги
синеющие на бумаге,
настойчиво твердит нам про любовь.
Я ведал бы о бабушкиной свадьбе,
когда бы сам ее и написал,
когда б за одиноких рад был
двух вдруг сошедшихся без свадьбы,
вступивших в жизнь как на вокзал.
Я все старался опереться на просторы
непознанной, но видной красоты.
Рассвирепевшая, она входила в поры
и ― да, да, да! ― кидала на просторы,
а на просторах тех цвели сады.
Но прежде, чем расцвесть садам, им надо было,
хотя бы взять и вот произрасти.
Пока же над оврагом облако проплыло,
как будто не было его, как будто было.
Будем считать, что это полпути.