Сабуров Е. Ф.
Ода соловью

Сугубой мерою берется
самомалейшая вина
и плоский смех, и высвист плотский,
и даже выговор московский,
обливший землю тусклым воском,
обматеривший дочерна.

Да я-то тут причем? А все-таки.
Да я-то, я? А вот и ты,
когда тебе давали водки,
смотрели в рот, шли на уступки,
протягивали спичку к трубке,
а ты свое и невпротык.

Давай. Чего теперь? Давай.
Необходимый дух тревоги,
порядок, мера, горький рай,
цветы, страсть, сладость и покой ―
всё вроде тут, всё под рукой.
Давай. Накатаны дороги.

О, соловей, пускаю песню ―
подобье, ласковую, в путь.
И все смешней и интересней,
как у тебя разнообразней,
как у тебя кому-то в праздник
дрожит надсаженная грудь.

О, соловей, и ты, и я
сугубой мерою ответим ―
я, что послушал соловья,
ты, что истерикою плоти
расщелкал тысячи мелодий,
но это после, после смерти.

Пока удар, еще удар,
еще возносится ступня,
еще не выдана медаль
тому, кто между нами стал,
чтоб стала жизнь моя проста ―
утаптывающий меня.

О, соловей, мой соловей,
за то, что мы не дальше носа
глядим, а нам держать ответ,
уставлена в упор на нас ―
смотри ― бесстыдна и красна,
красна и не утерта роза.

Серей себе до синевы!
Напрягшись продрожат кусты,
весь мокрый мир моей Москвы
уже дрожит в ответ на голос,
на этот голод, этот голод,
который утоляешь ты.