Одинокий лицедей сказал, что он невидим.
Дети в городе Владимире согласились: надо сеять очи.
Мне так страшно, что я просто безобиден
очень-очень.
Живу без чувств, и даже не обидно,
что это так, поскольку я ведь этого не чувствую.
Как стыдно, что я всех считаю быдлом
и перелистываю их, стараясь умствовать.
Уменье притворяться нас облагораживает
и не дает сорваться.
Мы, горожане, все такие важные,
ворчим и распинаемся о братстве.
О чем ворчим? Давайте же друг другу
об этом скажем тихо и спокойно.
Солжем. Пожмем друг другу руки,
Уложимся друг с другом в койку.
Но согласитесь, что и этого ведь недостаточно
и, в сущности, необходима смена вех,
как говорили предки, к нам придаточные,
а ныне каждый человек.
Выходит поле волосами вдруг зажегший.
Он одиночество распутывает, злясь.
И стая медведей, ресницами прошедших
у мальчика глаза слипает. Весь
воздушный океан, дрожащий по-над Клязьмой,
над старицей ее и над сосновым бором,
нам представляется, счастливым падал
то ль в итальянские, то ль в русские соборы.
Как все это неверно. Как привычно.
Как странно, но и как обычно
по-бычьи жить, по-бычьи тычась,
но, в сущности, и умирать по-бычьи.