8.
― Видимо, мне отнимут ногу, ― думал художник, приветливо улыбаясь, ―
если ниже колена не осталось сосудов, какая там может быть жизнь?
Дни мои скукожились, съежились, вовсе съебались,
а ноги мои вусмерть сожглись.
И тогда обратился к художнику наш немецкий товарищ,
ведущий действо и понимавший, о чем речь,
но совершенно не понимавший, как с этим художником кашу сваришь
и с какой стати его надо было к этой беседе привлечь.
По пути в машине художник переживал две бестактности,
которые допустил, по его мнению, по оплошности.
Во-первых, это бездарная безрадостность беспомощности.
Ну, вот уходит художник оттого, что у него с ногой разные разности,
а в это время объявляют,
что говорить следующим будет тот, кого он уважает,
и обернуться бы художнику, возвратиться,
а он идет себе и идет.
То, что носки подстреленной птицей
свешивались вниз, он видел в гробу. Вот
то, что он уходит, когда будет говорить Рогинский,
это бестактно, но он ушел, и что же?
Но о том, что во-вторых, ― это позже.