КРОВЬ
Штаб-ротмистр Николай Тугарин
Безвыездно в деревне жил.
Не суетился, не служил,
Суровый, смуглый, как татарин,
Он только псарней дорожил
И слыл борзятником. Когда-то,
Еще гусаром, в старину,
Похитил юную княжну,
Невесту собственного брата,
И превратил ее в жену.
С тех пор десятую весну
Они в усадьбе неразлучно
Живут вдвоем. Ему не скучно
Травить лисиц и рысаков,
Она привыкла к тихой доле:
Мечтать, прогуливаться в поле,
Зимою слушать вой волков,
Тревожить вальсом фортепианы
И при свечах читать романы.
Должно быть, он ее любил
За ясный взор и голос хрупкий.
Она казалася голубкой,
Он черным вороном. Но был
Их брак случайный неудачен:
Супругам не дал Бог детей.
Не оттого ль порою с ней
Бывал Тугарин сух и мрачен?
Закоренелый нелюдим
Держался неизменных правил:
Не выходить к гостям своим
И самому не ездить к ним.
Лишь младший брат, Тугарин Павел,
Общительный, езжавший в свет
И обучавшийся в Берлине,
Был другом братцу и кузине.
Изящен, строен, как поэт,
Всегда изысканно одет,
Причесан, как артист, небрежно,
Он распевал романсы нежно,
Пейзажи бойко рисовал
И даже повести писал.
Блюдя обычай ежедневный,
Однажды с Анною Сергевной
В гостиной он в пикет играл.
Камин осенний догорал,
В столовой ужин накрывали.
Хозяин с поля обещал
Вернуться. В доме ожидали
Его приезда каждый миг.
Подковы шлепают. Движенье.
Двор зашумел. Еще мгновенье.
Тревожный говор, чей-то крик.
Как смеют хлопать так дверями!
Вот, за тяжелыми шагами
Псарей и завываньем псов
Нестройный ропот голосов
Ворвался в дом. ― Несчастье… барин…
Охотясь в этот самый день,
Был сброшен лошадью Тугарин
И голову разбил о пень.
Весть роковую услыхала
Анна Сергевна, но она
Не пошатнулась, не упала,
А только сделалась бледна.
Лишь к вечеру ей дурно стало,
И дворня тотчас зашептала,
Что барыня родить должна.
В переполохе верный Павел
Свою кузину не оставил
И, с честью брата схоронив,
К ней каждый день езжал обедать.
То надо старосту проведать,
То поспешить с запашкой нив,
То дачу посмотреть лесную,
То просто навестить больную.
Так в хлопотах зима текла,
И вот, когда пора пришла
В берлоге выспаться медведю,
Под постные колокола
Анна Сергевна родила
В тяжелых муках сына Федю.
Весь пост она была плоха.
Боялись: долго ль до греха?
Не знал покою бедный Павел
И сам кормилицу приставил
К новорожденному. Она
Звалася мамка Палагея ―
Дочь престарелого лакея
И камердинера жена.
Бела, красива и сильна.
Весь день она дитя качала,
К румяной груди приложив,
Наутро ласками встречала
И только вечером кончала
Тот усыпительный мотив,
Что слышен в избах и доселе.
Тянулось время. Дни летели.
Ребенок быстро подрастал.
Француз его лелеять стал
И «Федру» разбирать заставил.
Уроки русского давал
Племяннику сам дядя Павел,
Карамзина ему читал,
Склады и цифры толковал
И прописи в тетради правил.
Нет спору: Федя был не глуп.
Ученье он легко усвоил,
Языки знал, задачи строил,
И не капризен, и не груб.
Но дядю Павла беспокоил
Его пустой, бесцельный взгляд.
На всё смотрел он исподлобья.
Какие дети так глядят?
В нем нет чего-то, нет подобья
Того, что не могли назвать
Ни дядя, ни француз, ни мать.
Все трое этим тяготились.
Все трое на одном сходились,
Что в мальчике чего-то нет.
И так двенадцать долгих лет
Они над Федей тщетно бились.
Бывало, выйдет он на двор
И, позабыв, что он Тугарин,
Помещик будущий и барин,
Затеет с кучерами спор.
То ходит крадучись, как вор,
То, будто кипятком ошпарен,
Поскачет, влезет на забор.
Француз кричит: «A quel malheur!»
Не спорил Федя. За французом
Он шел послушно на урок,
Скосив глаза и губы вбок
И выпятив живот арбузам.
«Poete, artiste, ah, ventriloque!»
Твердил француз, смеясь сердито.
― Cousin, я, право… я убита;
В кого таким он выйти мог?
― Ма chere Annette, даю вам слово,
Клянусь: с летами всё пройдет.
Parole d’honneur. Мы через год
Увидим мальчика иного.
Манеры эти навсегда
Исчезнут в школе петербургской,
Что учреждает Ольденбургский.
Свезу я Феденьку туда
И все дела устрою лично.
― Merci cousin, но, право, я…
― Нет, нет, ведь мы одна семья.
Во всем помогут нам отлично
Мои старинные друзья.
И вот он с Федей и французом
В суровом городе Петра.
Воскреснуть вновь пришла пора
Забытым связям и союзам
Годов минувших. То с утра
Скитался дядя по столице:
К министру Дашкову, к сестрице,
С визитом к графу Баккара,
На бал к великосветской львице,
То у себя гостей встречал:
Являлся Вигель с табакеркой,
И Глинка за вином кричал,
И Лермонтов в углу скучал,
Красуясь пурпурной венгеркой.
А Федя правоведом стал.
Нельзя сказать, чтоб не любили
Федюшу в классе, но шесть лет
Его ничуть не изменили.
Он был исправный правовед,
Всегда прилежен и послушен,
Но как-то странно равнодушен
И ко всему на свете сух.
Казалось, юной жизни дух
Покинул плоть его с рожденья.
По праздникам и воскресеньям
У важной тетки он бывал,
Съедал обед, пил чай с вареньем
И незаметно исчезал.
Когда товарищи кутили,
И он шампанское глотал,
Но молча шарики катал,
Покуда тосты говорили.
Кривился рот, глаза косили.
Когда к ним в школу приезжал
Высокий гость в плаще и каске,
Он не метался, не дрожал,
И вслед торжественной коляске
С победным криком не бежал.
Его театр Александринский
Не чаровал своей игрой,
Был чужд ему Фингал-герой,
Не восхищал его Марлинский,
Не радовал гвардейский строй.
Весной, приехавши на лето
К себе в деревню, он скучал
И равнодушно отвечал
Объятьям и словам привета.
Не отводила мать лорнета,
И дядя головой качал.
― Cher Paul, мне, право, странно это:
В кого он выйти мог такой?
― Ма chère cousine, я сам не знаю.
Вам больно? Да, я понимаю,
Но наступает век иной.
Что делать: чужд Федюша музам.
Tiens! Слышал я, что в школе вдруг
Его прозвали Косопузом:
Как остроумен высший круг!
И точно, к Феде, ненароком,
Зa то, что выступал он боком
И был в мундирчике кургуз,
Пристала кличка: Косопуз.
Парадный бал с большим обедом
Граф Баккара в тот год давал
Кончавшим школу правоведам.
Уж хрусталем буфет сверкал
И ждали музыканты знака.
На фоне мрамора и лака,
Радушно перед входом став,
Сиял тремя звездами граф,
И рдела лента из-под фрака.
Пощипывая нежный ус,
Явился Феденька последний,
Вдруг неожиданно в передней
Лакеев охватил конфуз,
И подмигнул швейцар игриво:
Служанку по спине шутливо
С размаху шлепнул Косопуз
И сам же, скорчась (стыдно стало),
Присел за вешалкой. ― Дурак, ―
Рыдая, девушка сказала.
Но обошлося без скандала,
Лишь Федя красен был как рак.
Тянулось время. Дни летели.
Экзамены Федюша сдал.
Внезапно почтальон примчал
Ему письмо. ― Maman в постели, ―
Печальный дядя извещал
Племянника. На самом деле
Maman была уж на столе.
Вот Федя дома. Опустели
Родные стены. Мать в земле,
У дяди кудри поседели,
А дни все мчались к тайной цели
И незаметно жизни сор
Сметало время. / ― Theodore,
Ты видел мамку Палагею?
Уж пятый день лежит она
На кухне при смерти, больна.
Твердит, что помереть не смею,
Пока глазком не погляжу
На барчука. Я прикажу
Ей отнести хоть чаю, что ли,
А ты, мой друг, сходи туда.
На кухне тишь. Не без труда
Старуха, охая от боли,
Приподнялась. ― Лежи, лежи.
Ну, что такое? ― Ох, мой милый:
Врать не хочу перед могилой.
Сказать, аль нет? ― Ну, ну, скажи.
― Дай, Господи, собраться с силой.
Федюшенька, не барин ты:
Ты мой сынок, ты мой рожоный.
― Как? ― Ты барчонок подмененный.
Кому узнать? Одни кресты
Да кости. Сделала я дело,
Скончалось барское дитя.
Я, вишь… / Старуха захрипела,
Молчит. Конец. Синеет тело.
И Федя вышел вон, свистя.
В пустой столовой дядя Павел
Дымя сигарой, кофе ждал,
Но Федя завтракать не стал
И дядю одного оставил.
Куда ж теперь он путь направил?
Зачем так быстро побежал
Прямой дорогою к базару?
По воскресеньям, в самый жар,
За рощею шумел базар.
Был летний день. Цветы от жару
Клонились, будто под удар.
Пел колокол. Звенели пчелы.
С утра на площади веселой
Галдят мальчишки, мужики.
На бабах яркие платки.
Шипит пирог, дымится сальник,
Орехи, семечки, стручки.
Бренчат гроши и пятачки.
А вот и стойка. Целовальник
Стаканчик водки нацедил,
И Федя, крякнув, жадно пил.
Потом, в лад бубну и гармошкам,
Плясал и гикал под окошком,
И приседал, и семенил.
Крича, не слушая издевок,
Щипал и звонко чмокал девок.
Свистал, засунув пальцы в рот.
― Откуда едакий урод?
― Да барин, слышь. ― Какой шут барин?
― Да бают, будто сам Тугарин:
Чего народ не наплетет.
Базар разъехался. Темнело.
На небе жирная луна
В кровавом блеске цепенела.
Шатаясь, красный от вина,
Брел Федя к дому по аллее.
Взобравшись тихо на балкон,
Пустынным коридором он
Прошел к портретной галерее.
Ключа за дверью замер звон.
Недолго там он оставался:
По дому гулкий стук промчался;
Мгновенно выломан карниз,
И дядя, со свечой, в бешмете,
Увидя Федю на паркете,
Бессильно рухнулся: ― Mon fils!
Смотрели слуги мрачно вниз.
В неверном, зыбком полусвете
Огонь свечи, мерцая, рдел.
Ряд гордых лиц со стен глядел.
Камзолы, ленты, букли, шали
То, оживая, отступали,
То снова прятались в углу.
В крови, на матовом полу
Валялся Федя с пистолетом.
Лицо дышало мирным светом,
Как будто сбросив тяжкий груз.
Так умер Федя Косопуз.
1918