В его каморке запах книжной пыли,
И окна здесь давным-давно не мыли.
Не любит он уборки. Пусть лежит
Все как лежало. А после уборки
Не сыщешь ничего в его каморке
И все уже не так, как надлежит.
Одеяло солдатское, рваное.
Лампа тает в табачном дыму.
И какая-то женщина странная
После службы приходит к нему.
Ее внешность в глаза не бросается,
Не по моде ее гардероб.
А вглядишься получше ― красавица:
Рот, глаза, ослепительный лоб.
Он с нею ласков, но не фамильярен.
И хлебосолен, словно русский барин:
Он режет на газете колбасу.
Советует ей прочитать два тома.
И провожает под руку до дома
На Сретенку ― в двенадцатом часу.
И когда затихают троллейбусы,
Засыпают дворы и дома,
Она плачет от этой нелепости,
Негодует и сходит с ума.
Почти освобожденный, по Садовой
Уходит он в свой мир полубредовый,
Направив в свой приют свои стопы.
И если слышит: сзади нагоняют,
Не обернувшись, шаг свой ускоряет
И нехотя уходит от судьбы.
3 марта 1989
И окна здесь давным-давно не мыли.
Не любит он уборки. Пусть лежит
Все как лежало. А после уборки
Не сыщешь ничего в его каморке
И все уже не так, как надлежит.
Одеяло солдатское, рваное.
Лампа тает в табачном дыму.
И какая-то женщина странная
После службы приходит к нему.
Ее внешность в глаза не бросается,
Не по моде ее гардероб.
А вглядишься получше ― красавица:
Рот, глаза, ослепительный лоб.
Он с нею ласков, но не фамильярен.
И хлебосолен, словно русский барин:
Он режет на газете колбасу.
Советует ей прочитать два тома.
И провожает под руку до дома
На Сретенку ― в двенадцатом часу.
И когда затихают троллейбусы,
Засыпают дворы и дома,
Она плачет от этой нелепости,
Негодует и сходит с ума.
Почти освобожденный, по Садовой
Уходит он в свой мир полубредовый,
Направив в свой приют свои стопы.
И если слышит: сзади нагоняют,
Не обернувшись, шаг свой ускоряет
И нехотя уходит от судьбы.
3 марта 1989
