Мул за стеной соломою шуршит.
В дверях сарая звездный полог зыбкий.
Над темным склоном среброликий щит,
Кузнечики настраивают скрипки.
Нет, не уснуть! Охапка камыша
Спине натруженной сегодня не отрада:
На лунный зов откликнулась душа,
Встает былое ― горькая услада.
Луна над Петербургской стороной,
Средь мостовой мерцают рельсы конки,
Крыльцо на столбиках повито тишиной,
Над флигелем темнеет желоб тонкий.
Так любо встать, слегка толкнуть окно
И спрыгнуть в садик на сырую грядку,
Толкнуться к дворнику, ― старик храпит давно,
Чтоб выпустил за гривенную взятку…
Крестовский мост… Звенит условный свист.
У черных свай, где рябь дрожит неверно,
На лодке ждет приятель-реалист.
Скрипят уключины, и весла плещут мерно.
В опаловой, молочно-сизой мгле
Плывут к Елагину в молчанье белой ночи.
Деревья-призраки толпятся по земле,
Вдали над Стрелкою зарницы все короче…
А утром, щуря сонные глаза,
Пьет кротко чай. В окно плывет прохлада.
Мать спрашивает: «Спал ли, егоза?»
О прошлое! Бессмертная баллада…
……………….
Потом война. В июльский день закат
Над крышей белой дачи рдел сурово.
Пришел с газетою покойный старший брат,
Встал у стола… Не мог сказать ни слова.
Вся юность там ― в окопах и в полях.
Варшава, Ломжа… Грохот отступленья.
Усталость, раны… Темный бунт папах.
Развал в столице… Подлость и смятенье.
И снова годы, мутные, как дым…
Один из тысячи ― в огне гражданской свалки,
Прошел Кубань, и Перекоп, и Крым…
За палубою скрылся берег валкий.
Как давний сон, и мать, и брат, и дом.
Он сжился. Терпит. Так судьбе угодно.
В чужой земле он отдает в наем
Лишь пару рук, ― душа его свободна…
1928