ЭЛЕГИЯ, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В РЕКВИЕМ
Tuba mirum spargens sonum…
1
Подлец ворует хлопок. На неделе
постановили, что тискам и дрели
пора учить грядущее страны,
то есть детей. Мы не хотим войны.
Так не хотим, что задрожат поджилки
кой у кого. / А те под шум глушилки
безумство храбрых славят: кто на шаре,
кто по волнам бежит, кто переполз
по проволоке с током, по клоаке ―
один как перст, с младенцем на горбе ―
безвестные герои покидают
отечества таинственные, где
подлец ворует хлопок. Караваны,
вагоны, эшелоны… Белый шум…
Мы по уши в бесчисленном сырце.
Есть мусульманский рай или нирвана
в обильном хлопке; где-нибудь в конце
есть будущее счастье миллиардов:
последний враг на шаре улетит ―
и тишина, как в окнах Леонардо,
куда позирующий не глядит.
2
Но ты, поэт! классическая туба
не даст соврать; неслышимо, но грубо
военный горн, неодолимый горн
велит через заставы карантина:
подъем, вставать! / Я, как Бертран де Борн,
хочу оплакать гибель властелина,
и даже двух. // Мне провансальский дух
внушает дерзость. Или наш сосед
не стоит плача, как Плантагенет?
От финских скал до пакистанских гор,
от некогда японских островов
и до планин, когда-то польских; дале ―
от недр земных, в которых ни луча ―
праматерь нефть, кормилица концернов, ―
до высоты, где спутник, щебеча,
летит в капкан космической каверны, ―
пора рыдать. И если не о нем,
нам есть о чем.
3
Но сердце странно. Ничего другого
я не могу сказать. Какое слово
изобразит его прискорбный рай? ―
Что ни решай, чего ни замышляй,
а настигает состраданья мгла,
как бабочку сачок, потом игла.
На острие чьего-нибудь крушенья
и выставят его на обозренье.
Я знаю неизвестно от кого,
что нет злорадства в глубине его ―
там к существу выходит существо,
поднявшееся с горном состраданья
в свой полный рост надгробного рыданья.
Вот с государственного катафалка,
засыпана казенными слезами
(давно бы так! ) ― закрытыми глазами
куда глядит измученная плоть,
в путь шедше скорбный?… / Вот Твой раб, Господь,
перед Тобой. Уже не перед нами.
Смерть ― Госпожа! чего ты не коснешься,
все обретает странную надежду ―
жить наконец, иначе и вполне.
То дух, не приготовленный к ответу,
с последним светом повернувшись к свету,
вполне один по траурной волне
плывет. Куда ж нам плыть…
4
Прискорбный мир! волшебная красильня,
торгующая красками надежды.
Иль пестрые, как Герион, одежды
мгновенно выбелит гидроперит
немногих слов: «Се, гибель предстоит…»?
Нет, этого не видывать живым.
Оплачем то, что мы хороним с ним.
К святым своим, убитым, как собаки,
зарытым так, чтоб больше не найти,
безропотно, как звезды в зодиаке,
пойдем и мы по общему пути,
как этот. Без суда и без могилы
от кесаревича до батрака
убитые, как это нужно было,
давно они глядят издалека.
― Так нужно было, ― изучали мы, ―
для быстрого преодоленья тьмы. ―
Так нужно было. То, что нужно будет,
пускай теперь кто хочет, тот рассудит.
Ты, молодость, прощай. Тебя упырь
сосал, сосал и высосал. Ты, совесть,
тебя едва ли чудо исцелит:
да, впрочем, если где-нибудь болит,
уже не здесь. Чего не уберечь,
о том не плачут. Ты, родная речь,
наверно, краше он в своем гробу,
чем ты теперь. О тех, кто на судьбу
махнул ― и получил свое. // О тех,
кто не махнул, но в общее болото
с опрятным отвращением входил,
из-под полы болтая анекдоты.
Тех, кто допился. Кто не очень пил,
но хлопок воровал и тем умножил
народное богатство. Кто не дожил,
но более ― того, кто пережил!
5
Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка
с пробитым дном. Чего туда ни лей,
ни сыпь, ни суй ― не сделаешь полней
ни на вершок. Хоть полстраны ― в мешок
да в воду, хоть грудных поставь к болванке,
хоть полпланеты обойди на танке ―
покоя нет. Не снится ей покой.
А снится то, что будет под рукой,
что быть должно. Иначе кто тут правит?
Кто посреди земли себя поставит,
тот пожелает, чтоб земли осталось
не более, чем под его пятой.
Власть движется, воздушный столп витой,
от стен окоченевшего кремля
в загробное молчание провинций,
к окраинам, умершим начеку,
и дальше, к моджахедскому полку ―
и вспять, как отраженная волна.
6
Какая мышеловка. О, страна ―
какая мышеловка. Гамлет, Гамлет,
из рода в род, наследнику в наследство,
как перстень ― рок, ты камень в этом перстне,
пока идет ужаленная пьеса,
ты, пленный дух, изнемогая в ней,
взгляни сюда: здесь, кажется, страшней.
Здесь кажется, что притча ― Эльсинор,
а мы пришли глядеть истолкованье
стократное. Мне с некоторых пор
сверх меры мерзостно претерпеванье,
сверх меры тошно. Ото всех сторон
крадется дрянь, шурша своим ковром,
и мелким стратегическим пунктиром
отстукивает в космос: tuba… mirum…
Моей ученой юности друзья,
любезный Розенкранц и Гильденстерн!
Я знаю, вы ребята деловые,
вы скажете, чего не знаю я.
Должно быть, так:/ найти себе чердак
да поминать, что это не впервые,
бывало хуже. Частному лицу
космические спазмы не к лицу.
А кто, мой принц, об этом помышляет,
тому гордыня печень разрушает
и теребит мозги. Но кто смирен ―
живет, не вымогая перемен,
а трудится и собирает плод
своих трудов. Империя падет,
палач ли вознесется высоко ―
а кошка долакает молоко
и муравей достроит свой каркас.
Мир, как бывало, держится на нас.
А соль земли, какую в ссоре с миром
вы ищете ― есть та же Tuba mirum…
― Так, Розенкранц, есть та же Tuba mirum,
есть тот же Призрак, оскорбленный миром,
и тот же мир.
7
Прощай, тебя забудут ― и скорей,
чем нас, убогих: будущая власть
глотает предыдущую, давясь, ―
портреты, афоризмы, ордена…
Sic transit gloria. Дальше ― тишина,
как сказано. / Не пугало, не шут
уже, не месмерическая кукла,
теперь ты ― дух, и видишь всё как дух.
В ужасном восстановленном величье
и в океане тихих, мощных сил
теперь молись, властитель, за народ…
8
Мне кажется порой, что я стою
у океана. / ― Бедный заклинатель,
ты вызывал нас? так теперь гляди,
что будет дальше… / ― Чур, не я, не я!
Уволь меня. Пусть кто-нибудь другой.
Я не желаю знать, какой тоской
волнуется невиданное море.
«Внизу» ― здесь это значит «впереди».
Я ненавижу приближенье горя!
О, взять бы всё ― и всем и по всему,
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто-то говорил, ―
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: ПОМОГИ!
огромное, чтоб ангелы глядели,
чтоб мученики видели его,
убитые по нашему согласью,
чтобы Господь поверил ― ничего
не остается в ненавистном сердце,
в пустом уме, на скаредной земле ―
мы ничего не можем. Помоги!