ЭЛЕГИЯ РОЗЕ
в четырех частях
I
Одно я знаю: гибкую охапку
тяжелых роз. С одышкой и украдкой
ее несли, когда уснули мы.
― Эй, поживее! сон без сновидений
короче ветки, срезанной с утра.
А как приснишься ― закричат, заклянчат:
ту подари да эту подари,
мол, в сердце пусто, в комнате темно…
И так, ворча, они ушли от нас
к хозяевам. А роза молодая
на спящего глядела из-под век,
и выпала… / И, отступая в тень,
вся жизнь перед тобой ― как зимний день,
внимательная роза очага:
повествованье, золото ночей.
II
Душа моя, как сладко говорить!
играют угли, и глаза слабеют,
и зренье возвращается в огонь,
как горькая Дидона. Вот куда
тянуло нас! туда, за лепестки,
в пустую сердцевину, в это жерло,
куда пространство падает, и сердце
летит за ним ― к перегоревшим дням,
к любимым и тоскующим теням.
Вот почему, когда ведут рассказ,
его внезапно обрывают: спазм
стыда и скорби. Это те, кого
мы сделали несчастней нас и чьим
любовникам вложили в сердце камень,
высокий парус напрягли и цель
внушили и до света разбудили:
вам жить пора и любящих бежать!
чтобы они, безумные, могли
о милой жизни не жалеть, разжать
с усмешкой лепестки ― войти ― и стать
золой, и вздохом, и мольбой о встрече.
И умолчаньем, сердцевиной речи.
III
Гудит пчела, и мириады слов
мы вынести должны, пока разлуку
не оборвут последние слова.
И мы, вздохнув, живем: но вздох живой
скорее нас прощается с землей.
В тугом пространстве полном парусов,
набитых и прилаженных друг к другу
так, чтобы судно на любом ветру
осталось неподвижным, удержалось,
как узел недовязанный, как роза, ―
в таком пространстве торжествует вздох.
Он трогает светящиеся створки
то там, то здесь: то будущей, то прошлой,
как платье в листьях, музыкой мелькнет.
И звук, который в прошлое ведет,
на полпути от смерти отстает.
IV
И кто-нибудь очнется, без отчета
твердя одно. И всё ему чего-то
недостает, пока он не дойдет
до наших дней, и комнаты пустые
влюбленными ключами отомкнет.
И видит розу в темных кирпичах
и тени на сияющих стенах:
рассказчика, который день за днем
кладет в огонь, как досточки сухие,
и знает: он один. Но он вдвоем:
и тот, о ком повествованье плачет,
здесь зябнет, и лицо в ладонях прячет,
и жизнь его сбывается, как страх.
И дивный слушатель стоит в дверях.
1975