ЧЕЛОВЕК УМИРАЛ…
Человек умирал на больничной койке
Был он профессор. Седой и старый.
Дышал то бурно, то кое-как,
А секунды на часиках/ почему-то стали.
По нем ознобом бежал огонь,
Отдирая костяк от мышц.
И как всегда бывает в агонии,
Тело таило огромную мысль:
В зубах, плечах, коленях ― везде
Все в нем клокочет, не хочет, сердится.
А пальцы как будто держали в узде
Какого-то зверя. Может быть, сердце.
Вокруг стояли ученики.
«А доктор где?» / ― «Куда смылся?»
― «Ольга!» / ― «Что?» / ― «Одеяло накинь!»
Голос Ольги: «Не вижу смысла».
О чем он думал? / О, совсем не о том,
Что, будь он ловчей по природе,
Он стал бы не винтиком, а винтом,
Членом коллегии или чем-нибудь вроде;
И не о том, что по жизни шел,
Медь находя или олово,
Но так ни разу и не нашел
Золота/ в конскую голову.
Нет. Не об этом. Он вспомнил случай:
Еще молодой геолог,
Он спал в палатке во мгле дремучей
Среди валунов ослизлых и голых.
И вдруг ― очнулся. Не он ― ястреб!
Как он почуял в дремучей мгле,
Что рядом лежит Счастье ―
Девушка девятнадцати лет?
Днем они сталкивались за работой,
Она улыбалась ему подчас.
Но полночь… В ней первобытное что-то,
Космоса властный час!
Сон и полночь. Две стихии,
Где груз бытовщины уже невесом,
Где крылья приподняты,/ как/ стихи, ―
Полночью можно все.
Волосы пахли духами «шанель».
Чудесный запах… С весною схожий…
Он сунул руку к ней под шинель ―
И пальцы увидели блеск ее кожи.
Но тут же громко подумал: «Нет!»
Отдернул руку и отвернулся.
Утром опять полотняная улица,
Добыча/ медных/ недр.
И гордый дух его душу наполнил:
Черт возьми! Не совсем одурел.
Сколько лет он об этом не помнил.
И вдруг ― вспомнил. На смертном одре.
Вспомнил! Все! В последнем бреду,
Как обличающую улику,
Снежную,/ заревую улыбку,
Голос ее, ее доброту.
У валуна рябого и голого
Вдруг ― царевна… Как волшебство!
Ведь это и было в жизни его
Золотом/ в конскую голову.
А он не понял. Женился случайно
Бог знает на ком. Почти без любви.
И он подытоживает… Сличает…
А хрипы в груди не хрипы ― львы!
Напрасно его усыпляет морфий:
Слезы текут, и в горле клубок;
Ведь только сейчас он понял, мертвый,
Что самое главное―/ Любовь.
Все равно какая―/ тихая, глубокая,
Бурная ли, что пройдет в одночасье,
Фаустианская или лубочная, ―
Только бы счастье!
Бегают нянечки… Плач голосистый…
А он. Не смеет. На них. Смотреть.
Ему было стыдно глядеть в глазницы
Такой серьезной старухи, как Смерть.
Стыдно. И он опускает вожжи.
А кто-то считает: пять… шесть…
Всякая жизнь,/ какая ни есть, ―
Это мир/ упущенных/ возможностей.
Нужно ль об этом в предсмертный час,
Где доброе так же бесцельно, как злое?
Нужно! / Ибо/ в могилу/ нас,
Как мать на фронт, провожает Былое.
1962