Еще не все подведены итоги,
Не все еще вопросы решены,
Но время гонит ― и в его потоке,
Как льдины, тают вековые сны.
Есть предрассудки хуже суеверий.
Давно ушли, язычество пленив,
И чудо-птицы, и чудные звери,
А всё еще в России видят… миф.
Его связали с колдуном Бояном,
С ковыль-травой да шкурами орды
Не для того ль, чтоб этим обаяньем
Совсем иные замести черты?
Зайди в любое русское село,
Таежное, црибрежное, степное, ―
Вглядись в него, оттбросив наносное,
Когда тебя не ложью занесло:
Тут лешака не подымают совы,
Зато иной зеленогривый дед
Перед колхозом ― языком Толстого
Толкует про былой про недоед.
Не зря он дружбу с коммунизмом водит:
Печется он не о своем дому,
Он мир честной на линию выводит,
Гудя баском в махорочном дыму.
Но европеец так уютно свыкся
С языческою «тайною» Руси,
Что видит в ней загадочного сфинкса.
Живой души не чуя и вблизи.
Эсерщина Европу пропитала
Певучей дудкой леших да шишиг,
Их поощряли боги Капитала:
Им по сердцу Москва a la moujik.
Им выгодна российская отсталость,
Лесная дичь, хлыстовство, колдовство…
Всё это в европейце отстоялось.
Коснулось философии его, ―
И он прикован к образам привычным,
Он смотрит в пожелтевшие очки…
Летит Мересьев небом заграничным,
Корчагины ведут броневики,
И с «диаматом» в сумке над коленкой,
Едва под каской косы заколов,
На дончаке Людмила Павличенко
Глядит поверх восторженных голов.
Но… горестно прихлебывая кофе,
Политики из модного кафе,
Не нюхавшие пороха и крови,
Ни звука не понявшие в Москве,
Качают головою попугая,
Друг друга элегически пугая:
«Да… Всё как древле… Сбитые короны,
Лоскутья карты и солдатский суд,
И так же по столице покоренной
В дыму пожара полчища идут,
А мы, как римляне перед ордой,
Мы угасаем в дымке золотой…»
О ты, неугасающая пошлость!
Просачиваясь гнусно сквозь века,
Как запах, путешествуя без пошлин,
Ты отравляешь мир исподтишка.
Наивничать не время и не место.
Что воскресило ваш закатный пыл?
Неведомый вам дух красноармейца
Отрекомендоваться позабыл?
Извольте: ваш сосед! Его держава ―
Та золотая Русь, что встарь
Костьми у ваших замков задержала
Из Азии нахлынувших татар;
Та истовая, что во время оно,
Заслыша Бонапартовы шаги,
Развеяла орлов Наполеона,
Всем племенам вернувши очаги;
Та самая, что, выходя на тропы,
Где проходила конница отцов,
Омыла кровью площади Европы
От черной желчи гитлеровских псов.
Еще не все подведены итоги,
Но Скифия давно уж ни при чем.
Обдумайте державу на Востоке,
Европу отстоявшую плечом!
Мы душу, как святыню, проносили
Сквозь иго хана, сквозь муштру царя,
Не потому ли в пасмурной России
Могла взойти Октябрьская заря?
И, вынесшие кандалы да плети,
Куда бы судьбы нас ни занесли,
Мы принимаем первыми на плечи
Любое горе матери-земли.
Нет, мы не скифы. Не пугаем шкурой.
Мы пострашней, чем копьеносный бой.
Мы ― новая бессмертная культура
Мильонов, осознавших гений свой.
Нам не нужны ни ваши цитадели,
Ни пахоты, ни слитки серебра, ―
Поймите же: иной, великой цели
Народ-мыслитель посвятил себя.
Как эти танки заняли дороги,
Так и уйдут, когда увидим прок.
Еще не все подведены итоги,
Но к вам пришла Россия как пророк!
1945
Кенигсберг
Не все еще вопросы решены,
Но время гонит ― и в его потоке,
Как льдины, тают вековые сны.
Есть предрассудки хуже суеверий.
Давно ушли, язычество пленив,
И чудо-птицы, и чудные звери,
А всё еще в России видят… миф.
Его связали с колдуном Бояном,
С ковыль-травой да шкурами орды
Не для того ль, чтоб этим обаяньем
Совсем иные замести черты?
Зайди в любое русское село,
Таежное, црибрежное, степное, ―
Вглядись в него, оттбросив наносное,
Когда тебя не ложью занесло:
Тут лешака не подымают совы,
Зато иной зеленогривый дед
Перед колхозом ― языком Толстого
Толкует про былой про недоед.
Не зря он дружбу с коммунизмом водит:
Печется он не о своем дому,
Он мир честной на линию выводит,
Гудя баском в махорочном дыму.
Но европеец так уютно свыкся
С языческою «тайною» Руси,
Что видит в ней загадочного сфинкса.
Живой души не чуя и вблизи.
Эсерщина Европу пропитала
Певучей дудкой леших да шишиг,
Их поощряли боги Капитала:
Им по сердцу Москва a la moujik.
Им выгодна российская отсталость,
Лесная дичь, хлыстовство, колдовство…
Всё это в европейце отстоялось.
Коснулось философии его, ―
И он прикован к образам привычным,
Он смотрит в пожелтевшие очки…
Летит Мересьев небом заграничным,
Корчагины ведут броневики,
И с «диаматом» в сумке над коленкой,
Едва под каской косы заколов,
На дончаке Людмила Павличенко
Глядит поверх восторженных голов.
Но… горестно прихлебывая кофе,
Политики из модного кафе,
Не нюхавшие пороха и крови,
Ни звука не понявшие в Москве,
Качают головою попугая,
Друг друга элегически пугая:
«Да… Всё как древле… Сбитые короны,
Лоскутья карты и солдатский суд,
И так же по столице покоренной
В дыму пожара полчища идут,
А мы, как римляне перед ордой,
Мы угасаем в дымке золотой…»
О ты, неугасающая пошлость!
Просачиваясь гнусно сквозь века,
Как запах, путешествуя без пошлин,
Ты отравляешь мир исподтишка.
Наивничать не время и не место.
Что воскресило ваш закатный пыл?
Неведомый вам дух красноармейца
Отрекомендоваться позабыл?
Извольте: ваш сосед! Его держава ―
Та золотая Русь, что встарь
Костьми у ваших замков задержала
Из Азии нахлынувших татар;
Та истовая, что во время оно,
Заслыша Бонапартовы шаги,
Развеяла орлов Наполеона,
Всем племенам вернувши очаги;
Та самая, что, выходя на тропы,
Где проходила конница отцов,
Омыла кровью площади Европы
От черной желчи гитлеровских псов.
Еще не все подведены итоги,
Но Скифия давно уж ни при чем.
Обдумайте державу на Востоке,
Европу отстоявшую плечом!
Мы душу, как святыню, проносили
Сквозь иго хана, сквозь муштру царя,
Не потому ли в пасмурной России
Могла взойти Октябрьская заря?
И, вынесшие кандалы да плети,
Куда бы судьбы нас ни занесли,
Мы принимаем первыми на плечи
Любое горе матери-земли.
Нет, мы не скифы. Не пугаем шкурой.
Мы пострашней, чем копьеносный бой.
Мы ― новая бессмертная культура
Мильонов, осознавших гений свой.
Нам не нужны ни ваши цитадели,
Ни пахоты, ни слитки серебра, ―
Поймите же: иной, великой цели
Народ-мыслитель посвятил себя.
Как эти танки заняли дороги,
Так и уйдут, когда увидим прок.
Еще не все подведены итоги,
Но к вам пришла Россия как пророк!
1945
Кенигсберг
