ГЛАВА ВТОРАЯ
ПУТЕШЕСТВУЮЩАЯ ВОРОНА
Техническая деталь, определяющая слово «поэт». Самый заманчивый пейзаж вселенной. Сон и следствие. Что есть истина. Вторая корь. Автопортрет с указанием размера моих волос и цвета моего галстука. Ворона и студент Черепанов. Как галоши стояли за позитивизм. Можно ли научно отрицать науку. Участь вороны и студента Черепанова.
Отношение к миру ― вещь, без которой поэт
Не смеет коснуться ни одной лирической темы.
Это маленький винтик, техническая деталь.
Оно может не иметь никакого отношения к фактам,
Занесенное путешествующей вороной,
Больше того: его в обыденной жизни
Очень легко игнорировать, как Некрасов,
Имея в душе приходо-расходный блокнот, ―
Но им, как ни как, определяется стиль поэта
И, если хотите ― самое слово «поэт».
Вот почему новая глава моей жизни
Посвящается поискам точки виденья мира,
Неожиданных встреч с путешествующей вороной.
Сны мне снились обычно очень любопытные:
Один, например, о планете Venus (Венера),
Почва которой, оказывается, облита
Массой из женских тел. Повсюду качались
Нежные руки, подобные дивным лилиям,
И обширные поля с полушариями персей
Мерно поворачивали плоды с востока на запад,
Так что по ним узнавалось время. / Но сон,
О котором я хочу рассказать, был по-своему прост
И, должно быть, являлся каждому: с логикой яви
Я ощутил, что дважды два ― пять.
Тут же меня озарило, что вот, проснувшись,
Я произведу революцию в числах ― увы:
Как только раскрылись ресницы ― часы прозвенели,
Что дважды два четыре, а циферблат,
Скривив усы и шипя от ехидного хиха,
Смеялся латинским смехом: XI [одиннадцать], XII [двенадцать].
Но дело не в сне. Я начал искать причины,
Почему бы могла присниться эта нелепость.
Очевидно одно: я неудобно лежал,
Голова завалилась, и, переполнившись кровью,
Сознанье стало работать иначе. Однако,
Когда я, проснувшись, сел ― кровь отлила,
Механизм пришел в порядок, и дважды два
Оказалось четыре. Но тогда на той же Венере,
Где нет атмосферы, или давление реже,
Дважды два ― какой-нибудь «икс»; значит ― цифра
Вещь глубоко-относительная, и наука…
Да, собственно, ― никакой науки и нет:
Основанная на неподвижной ошибке,
Каждая истина в ней усложненная ложь!
Я забыл сказать, что теперь я уже был студентом.
Однако, откинув заученные основы астрономии,
Я стал еще более суеверным, чем каннибал,
И, пренебрегая рефракцией красных лучей,
Начал бояться закатов, которые казались
Слезным мешком голубоватого Ока,
Поворачивающегося в своей мировой орбите.
Стихи мне теперь не давались. Ни утром, ни ночью.
Я перекладывал лист так и этак:
Менял перья, разводил и сгущал чернила,
Переставлял на столе какие-то безделушки,
Думая, что они мне мешают. Напрасно ―
Невозможно творить без аппетита к жизни.
Хлесткая пощечина ветра сшибла с меня шляпу,
И та, зачерпнув воды, пошла на плотину.
Тут я заметил, что нахожусь у реки,
Куда уверенно шагали хрюкающие галоши.
Мои длинные волосы и красный галстук богемы
Посылали ей прощальный привет. Но я,
Нахлобучив на глазницы мрачную шляпу меланхолии
И тяжко опираясь на черную трость тоски,
Взошел на мост, и не знаю ― голос ли ветра,
Или чей-то другой человечий сказал: «Смотрите ―
Вот идет гениальный поэт Евгений Ней».
И в эту минуту через перила моста
Косым пролетом вниз прошипела ворона;
И тут же костлявой виселицей предо мной
Ходульным шагом студент Черепанов. Ежедневно
В один и тот же час на этом мосту
Я встречал семинара ― и только, только сегодня
Мне вдруг показалось жутким, что неизменно
Он возникал предо мной на этом мосту,
Что он богослов, что он, наконец, ― Черепанов.
Когда мои галоши окончательно остановились
И не выразили намерения свернуть куда бы то ни было ―
Подняв веки, я очутился на рынке
Перед башней студенческой обжорки, причем циферблат
Ощерился в без четверти три. Несмотря на хандру,
Я засмеялся вслух и задумался: мои мышцы,
Не считаясь нисколько с их черепной кухней,
Независимо от блока с Гегельской философией,
Ровно в три принесли меня на обед.
«Хотя, быть может, мир и мое представленье, ―
Думал я, обмазывая мясо горчицей, ―
Но при этом требуются сахар, витамины и жиры,
И если их нет, даже сумасшедшая фантастика
Не внушит тебе, что ты сыт. Golodenti sat.
В желтое зеркало с клопиными гнездами веснушек,
Где, как в пузе самовара, корчилась всякая рожа, ―
Я поднял кружку карего пива с пеной
И вслух сказал: «Пью за позитивизм,
Ибо смешно научно отрицать науку».
И затем, навинтив свое золотое перо,
Я на бумажной салфетке оставил надпись:
Плоха та истина, что завтра
Не станет ложью.
Я не уверен в том, что я не был тогда хмелен;
Но если и был, то не от дрожжей, не от хмеля.
И когда на обратном встретился Черепанов,
Я вспомнил свой ужас, но уже деловито подумал,
Что нужно использовать темочку для баллады.
Астрахань, май 1925