УЛЯЛАЕВЩИНА
Эпопея
Б. Я. Сельвинской
ГЛАВА I
Телеграмма пришла в 2.40 [два сорок] ночи.
Ковровый тигр мирно зверел,
Когда старческих ног подагрический почерк
Истоптал его пустыню от стола до дверей.
И матовый фонарь, оправленный в кость,
Подъятый статуей настольного негра,
Гранеными ледышками стучался от энергий
В крышку чемодана из крокодильих кож,
Куда швыряло акции, керенки, валюты,
Белье, томик Блока, стэк с монограммой,
Шифрованное слово страшной телеграммы,
Таинственное ― «революция».
«Ерунда! Это бунт! Он сойдет на убыль,
Мы еще вернемся в герои кулис!..»
И буржуй, по которому цепью нули,
Ухмыльнулся плакатом, бледный, как рубль.
Суетливо сунут копеечный Спас.
Двор под черепом автомобиля ожил.
Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи ―
Пока на подоконнике двуносый бульдог,
Копируя карикатурный обрюзг миллионера,
Стерег рассвет зеленовато-серый
И вздрогнул, заслыша гудок…
Обугленный ворон, смутный, как вечер,
Как старый шахтер, горбат и уныл,
Крыльями смазал кайло Луны,
Где тень Земли выела чрево.
И черный в короне лучистых струй,
Рабовладельчески восставя копье громоотвода,
Зажужжал замок ночного завода
В астме машин и митинге труб.
Полет рафинированной стали блестел;
Вздрагивало зарево, багровое, как стронций,
И в броневых динамо залитые солнца,
Двигая чертеж трансмиссий и систем,
В огромном, как вокзал, под лампионами арк
Вращали барабан, и в картавый завар его
Гром, перекатывая «[э]р», выговаривал:
«Кс? Ка́рырыл Марр. Кс? Ка́рырыл Марр…»
И, содрогая машинный собор,
Башни нефтебаков, катакомб аккумуляторов ―
Барабана рябой бой
Подбивал рабочие кадры.
Весь организм завода. Сталь.
Животная мощь электричеств. ―
Сучили нервы у сотен, у тысяч,
Свистали-гудели: «Восстань!»
Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики,
Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
Выпотывая в лоске литье ребер и чекан щеки,
Лихорадили от революционных малярий.
Хотя бы секунду, секунду хотя бы
Открыть клапана застоявшихся бурь…
И вдруг императорский Петербург
Вдребезги рухнул в Октябрь.
Директор узнал об этом раньше рабочих.
В. Н. [вэ эн] Морозов, горный король,
Оставил в кабинете обручи для бочек
И недокусанный сэндвич с икрой.
Да несколько депеш: капитану Канари,
Своей супруге Тате и некой мадам ―
И вот крокодиловой кожи чемодан
Умчался, уменьшаясь в рубиновый фонарик…
А здесь, на костях, по болотной чаще,
Где только порханье нетопырей,
В грохоте колес, нажимая все чаше,
Головокружительно мчался и мчался
Завода ночной экспресс.
Но в день, когда черным углем на тракт,
Харкая знаменами, высыпал завод, ―
Казачья сотня, кривясь от зевот,
Тащилась атакой на вялых ветрах.
Казаку скука: рабочий, скубент…
Другой раз ни разу не дашь палаша.
Пару-другую жеребцом положа,
Всего-то и бою, что гикнешь: «Бей!!»
Но тут уж ворочался с Мазура и Стохода
В шинели, накрахмаленной в крови,
В волдырях, обмотанных верстами походов,
Обрыганный вшами, фронтовик.
И не успев ладно умучить, как люди,
За войну перелапанных дома баб,
С обрезом винтовки, от желчи лютый,
Красногвардейщиной пер в хлеба.
Как бочка, где бродит хмель и вода,
Пучась от газов, взрывает обруч ―
Россия во чреве растила удар,
Разнесший ее христомордый образ.
И дедкой за репку по пене по той
Пошла катиться на ширмах «Петрушка»:
Паук-протопоп, крича про потоп,
Да туз-буржуй на пушке,
Помещик Врангель с дяблями,
Ножки-фри, икотица…
Эй, яблочко,
Куды ж ты котисся?!
А пена капустой айда гуляет!
Это не люди, не стар и млад:
Это прет единица с нулями,
Это ожила сама земля.
Сама земля ― погорелица,
Отряхаясь корнями рук;
Это мох бородой по коре лица,
Это рыжих листьев под шапкой шум,
Это сап с присвистом корчит гримасы,
Тиф кишками по швам в треск…
Люди? Нет ― это массса,
Массса через три «эс».
Если бы дым их избяных труб
За день сконцентрировать и просеять сажей ―
Черный крест жирнотою в сажень
Лег бы по экватору и полюсам на круг.
Если бы из организма партизанских войск
Выпарить соль и разложить по улице:
С точностью до одной [э]n-ной 7/ 10 [семь десятых] унций
Пришлось бы каждому буржуа на хвост.
И та-та-таканье пулемета-та-та-та,
И гранат лирический взвой ―
Все воспевает исторический смотр
Массы, прущей в набатный звон.
Это был – труба, барабан!
Их последний – да, Раба!
И реши ― жих-жах!
Тельный бой ― нив и шахт!
С Интер ― пулеметы – нацио
Дзум – пыйхь – налом
Воспря ― труба ― нет, род ― барабан
Людской! Гром. Бой.
Но покуда защищалась буржуятина клятая
И завод дыбился рывком,
С морей налетел товарищ Гай, агитатор,
И с ним походный ревком.
Товарищ Гай: небольшой тик справа,
Точно под скулой кишели муравьи,
Но торчали в глазницах черных, как рвы,
Круглые очки в железной оправе.
Товарищ Гай просмотрел свой актив:
Лошадиных, Четыха, Кулагин.
Хотя состав не так чтоб ахти,
Но авось да потянут тягу.
Итак, смета: Лошадиных в Чеку,
Четыхе завод (он парень с угрозой),
Кулагин пойдет в Губпродком и Угрозыск,
А Гай за всех начеку.
Ударник и стихийник, хам и герой,
В прорыве притушенной личности
Сашка Лошадиных без околичностей
Крой!
Сашка Лошадиных ― матрос с броненосца:
Сиски в сетке, маузер, клеш
Прет энергию псковская оспа ―
Даешь!
Морозовский молотобой Четыха Артемий,
Сурьезный (пауза), ясного ума,
Мокрым утиральником обматывая темя,
В затмении чувствий был от бумаг.
Не раз, моргая, прижимал он шляпу:
«Д’товарищ Гай, смилуйся ― по башке гул,
Неграмотный я, еле кляксы ляпаю,
А тут ― доклады, счета ― не могу…»
Зато вот уж Кулагин ― мужичонка вострой.
Этот самостийничает ― к Преду ни ногой.
Губпродком обособил, ровно каменный остров
Открыл междуведомственнейший огонь.
Но пузыря очками окна косые,
Сталью пера истекал неврастеник,
И от мыслей кружились плакатные стены
С гитарой и картой лоскутной России.
И товарищ Гай, как Москва на карте,
Привинтив по нерву на каждый Отдел,
Звонил:/ Четыхе ― «Не хнычь – поднажарьте!»
Сашке ― «Полегче». / Кулагину ― «Дел?!?»
Он, всегубернский, лилипутный Ленин,
В клокотаньи классов, рас, поколений,
Напрягая жилы, так что дергалась десна,
Не знал ни режима, ни сна.
И только когда эта гунная страна
На минуту утихнет от арбы и отары ―
Он подойдет к расщепленной гитаре ―
И, как пчела, загудит струна.
Грифа о гвоздик дребезг и постук,
Вощаной жилы соленое – ззз[ы],
И о ресницу прохладный воздух
Призрачной стрекозы.
Как эта мягкая сонь редка.
Сентиментален зазывный звук,
И зачарованный смотрит, как ―
Кружится бронзовый жук…
… Двести фунтов золотого мяса
С голубой лисицей как описать ―
Ее перси ― облачный пейзаж,
Ее плечи ― это с ума сойти,
Ее женственное благородство
В жесте, в поступи, подобной езде,
Маслянистость полуоборота
Луковицы в гнезде.
И глаза. Да нет, надо видеть
Плутоватую невинность их дум
В апельсиновой сердцевине,
Замороженной во льду,
Где ширмами дольки золотца,
Растягиваясь и сводясь,
Играют, точно два солнца,
Которыми лучится вода.
А ноздри! Ведь в них затерян
Ребус философских атак:
Реальнее всех материй
Обаятельная пустота.
О, моя дорогая валькирия,
Опущенная на проспект!
Какая, какая лирика
Достойна тебя воспеть,
Когда твои, Тата, изогнутые
Губы смеются и манят,
И на плечах твоих ― окна,
Как в петербургском тумане…
А впрочем ― и снова челюсть крута,
Кнопка ― и вваливаются татары,
И по женской фигуре гитары
С крылатой струной ― секретарь.
И в озере, висящем на сером гвозде,
У рупора трубки, в креслах крылатых,
Черный рыцарь в хромовых латах
Меховые брови воздел.
Гундосит Кулагин: «Это что же, ничего? да?
Сашка вчера задержал меня,
А сегодня всех приехавших с семнадцатого года
Приказал комендатуре разменять».
Лошадиных гнусавит: «Антошка Кулагин
Персонально пределяет меж своими
Муку и сахар и прочие благи,
И в списках ордеров его имя».
Гай хладнокровно стиснул мундштук,
Так что дым из трубы раздуло,
Так что бережно звездящие мечту
Зрачки нацелились, как дула.
Но киргизы, подъехавшие с дальней Алчи,
Зараз галдят с раздраженьем и мукой
И не могут понять, почему он молчит
И бородкой пера играет с мухой.
Кулагин явился в чьем-то манто
На сером шелку под котиком. Пауза.
Гай: «Тэк-с… Ну, что ж, брат Антон».
Выдвинул ящик, нащупал маузер.
Кулагин понял. Полиловели губы,
Но по глазам заметалась жизнь ―
«Товарищ Гай ― я буду служить.
Вот те крест. А касательно шубы-с…»
Пуля имела модный чекан ―
И мозг не вытек, а выпер комом.
Четыха срочно переброшен в Чека,
Лошадиных стал губпродкомом.
Гай говорил. В лицо не глядел он,
Железом звучал его лозунгов лязг:
«Каждое зернышко ― пуля белым.
Каждая ниточка ― им петля?».
Он никогда не размазывал: точка;
Дважды два; буки ― аз ба.
И Сашка в гипнозе бежал по кочкам,
И сейфом казалась ему каждая изба.
Всем. Всем. Всем. / Братва, не щади их,
Комбед информирует только держись!
Лошадиных заслушает. Так. Лошадиных
Примет решенье и проведет в жизь.
И взвыла деревня. Туго. Нужда ей:
Дыра на ноздре, да ноздря на дыре.
Сашка не знает, не рассуждает,
У Сашки в кляксах шипит декрет;
Сашка готовит чернильный вихрь.
Стало быть надо. Он не кисель ―
После поймут. И взвизжали бабихи
По реквизированной полосе.
На́ ― -голос и в причитаньи шла продразверстка,
Истово крестился заплатанный ветряк,
Пророк громами отмахивал версты,
Серчая на продармейский отряд.
Но Сашка Лошадиных ― парняга ретивый,
Сашка врубит советскую власть,
Сашка знает: работа без срыва ―
Залог победы, рабочий класс…
Черные зори коченели в поле.
На заборе каркала мор карга.
Голод стоял. Был звон от запоя
Ветра в степи. Был гол курган.
Перла вошь; в чесотке крапивника,
Задувало с ветру, родила трава ―
У ней был крестик очерчен на спинке,
И мерла кайсачья и мужичья рвань.
Но съезды и комиссии надежду питали ―
Докторес доктрина с шишками ученостей,
Нахмурив морщинас, утверждали: «Питаре
Способус лечениэ самый бонус эст».
Итак – питанье. Упрятать толпу за
Жиры и сахар и соль?!
А Вошь, обжираясь, пузырила пузо,
Дрыща яйцами в ямки сел.
И когда по утрам из заглохших грядок
Багряное солнце лучи подъемлет,
Казалось ― кровавая Вошь из ада,
Карабкаясь ножницами, лезет на землю.
И в районе бархан поднялась баш-буза,
И на пункты коммунных пашен
Повел в набег верблюжий базар
Зеленый полковник Мамашев.
И по селам слух задымился золой,
Будто об озеро муравой и мылдой
С конницей в пятьдесят голов
Гуляет партизан Дылда.
А за ним молва голосистая:
Что в разлужьях у Волчьего Спуска
С прапорами и гимназистами
Появилась какая-то Маруська;
Что, возвратясь из кандального Севера,
Рыща тырбан от туза бы к тузу б,
Гастролирует с уголовною хеврой
Мокрятник ― Золотой Зуб.
Атаманы в лощине, атаманы на речке.
Путников за зебры: «Ты чей, паря…»
Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
Да поджидала лишь главаря.
Уляла̀ев був такі̀й ― вы̀верчено ві̀ко,
Ді̀рка в пидборо̀дце тай в ỳxi серга̀ ―
Зро̀ду нэ ба̀чено тако̀го чолові̀ка,
Як то̀й Уляла̀ев Серга̀.
Джаныбек, февраль 1924
Пенза ― Самара ― Уфа, ноябрь-декабрь, 1924