Щепкина-Куперник Т. Л.
Марьянна Волховская

МАРЬЯННА ВОЛХОВСКАЯ

(Повесть в стихах)

Марьянна Львовна Волховская,
Окончив с шифром институт,
В один прекрасный вечер мая
Спешила в свой родной приют.
Дороги белые извивы
Цветущими полями шли;
Холмился горизонт вдали,
На зеленеющие нивы
Лучи косые уж легли,
И под прощальной лаской солнца
Горели белых хат оконца.
Был всюду в воздухе разлит
Тот золотистый колорит
С оттенком нежно-розоватым,
Что перед солнечным закатом
Так красит тихие поля.
Примолкла сонная земля…
Своей поступью тяжелой
С работы возвращались волы;
За круторогим вожаком
Спешили овцы тесной кучей,
Поднявши пыли столб летучий.
Тянуло хлебом, и дымком,
И сладким запахом гречихи
С медвяных, розовых полей.
Марьянны мысли были тихи:
Мечталось так отрадно ей.
Все эти годы, в институте,
Который был для них тюрьмой,
Она рвалась душой к минуте,
Когда воротится домой.
Какая будет перемена:
Освобождение из плена,
Жизнь, Божий свет… о, наконец!
За эти тягостные годы,
Ссылаясь в письмах на расходы,
Домой не брал ее отец,
И в девять лет в часы приема
Два раза только навестил,
А на прощанье пошутил:
«Успеешь насидеться дома!»
И вот конец! Ее он ждет.
Она опять семью найдет,
Свой дом, в мечтах боготворимый,
Свой ненаглядный старый сад,
Портреты матери любимой,
Умершей десять лет назад.
Воображенье рисовало
Весь серебристый серый дом,
Где все осталось, как бывало.
Где каждый угол ей знаком.
Слегка скрипящие ступени,
Кусты лиловые сирени,
Террасу, на которой мать
Учила девочку читать…
О, как должно быть одиноко
Отцу живется одному!
Как должен чувствовать глубоко
В душе он пустоту и тьму…
Без ласки, без жены, без друга
В часы ненужного досуга
Как, верно, был несчастлив он!
Мой бедный! Я его согрею
Любовью, нежностью своею;
Дам все, чего он был лишен.
Я как при маме дом устрою;
Хозяйство на себя возьму;
Своей заботливой рукою
Тепло и свет внесу к нему.
«О мама!.. Я жила так долго
Без ласки, без родной любви.
Теперь на путь прекрасный долга
Дитя свое благослови!
Ты помоги мне быть спокойной,
Дай твердость юному уму:
Хочу я стать тебя достойной
И заменить тебя ему!»
Уже роскошного заката
Погас пылающий костер,
И ночь раскинула шатер,
Звездами вышитый богато.
Уже минули речку, бор…
В селе уж петухи пропели,
Когда ворота заскрипели
И бричка въехала во двор.
Вблизи залаяли собаки:
Огни мелькнули в полумраке,
И кто-то вышел с фонарем.
И осветился старый дом.
Марьянне что-то горло сжало,
И запылала кровь в лице.
Две-три фигуры на крыльце.
Одна к Марьянне подбежала: ―
Ну, вот, красавица моя!
Привел Господь, дождалась я…
Ужли Петровну не узнали?..
― Петровна, здравствуй! Наконец
Я добралась! А где ж отец?..
― Уже давно започивали:
Не стали дожидаться вас:
Не рано: чай, уж первый час!
Ответ был властный и короткий,
Нельзя сказать, чтоб очень кроткий.
Глаза Марьянна подняла,
Сдержав невольную обиду…
Пред нею женщина была,
Полна, румяна и бела,
Лет тридцати пяти по виду.
― Вам все готово в угловой:
Петровна, проводи ступай-ка!
И удалилась, как хозяйка,
Едва кивнувши головой.
― Петровна! Это кто такая?
― Да наша… ключница, Аглая.
― Она давно у нас? ― Пять лет, ―
Старуха молвила в ответ,
Глаза при этом потупляя, ―
Идемте ж. барышня, со мной!..
И с странным чувством в дом родной
Марьянна вслед за ней вступила.
В большой и мрачной угловой
Ей показалось так уныло:
Два кресла, стол, диван большой,
От мух закрытый кисеею
Стенного зеркала овал
Да старый бронзовый шандал
С полуоплывшею свечою.
Все нежилым казалось там,
А запах плесени и пыли
Гнездился всюду по углам.
― Но почему не поместили
У мамы, наверху, меня?
Ну, как-нибудь переночую:
Засну ― а с завтрашнего дня
Возьмем мы комнату другую,
Да спальню мамы я займу…
― Ох, можно ль будет?.. ― Почему?..
― Да там живет теперь Аглая.
― Как? В спальне матери моей…
Вот вздор! Я не позволю ей:
Найдется для нее другая!..
Старуха зашептала вдруг
(Был слышен в голосе испуг): ―
Уж что я вам скажу… ― Но что же?
― Голубка, барышня моя!
Тягаться с ней ― спаси вас Боже!
Не будет вам от ней житья.
Аглая ― лютая ехидна,
Ей барин вверился во всем.
Такое слово знает, видно,
Что обошла его кругом.
У ней ключи: всем верховодит,
Сама в шелках, атласах ходит,
Ну прямо райское житье.
Прислуге велено ее,
Вишь, звать «Аглаей Николавной».
Небось забыла, как недавно
Ходила девка босиком,
Владела дорогим добром:
Одной посконною рубашкой,
Да называлась просто Глашкой.
Теперь же ― пава хоть куда!
А нам-то всем от ней ― беда!
Стараясь слушать хладнокровно,
Марьянна подавила гнев,
Собою быстро овладев: ―
Мне это все равно, Петровна.
Отца сама я попрошу,
И, верно, мне он не откажет.
Но будет так, как он прикажет.
Ступай, Петровна… Я тушу.
Спасибо. ― Ну, Господь над вами.
Вздохнувши, с этими словами,
Старуха тихо вышла прочь…
И обняла Марьянну ночь.
Марьянне было как-то смутно:
Так одиноко, неприютно
В передрассветной тишине.
Она привыкла к белизне
Их спален, светлых и обширных,
К рядам кроваток белых, мирных,
И к заглушенной болтовне.
А здесь… Здесь пустота темницы:
Такая мертвенная тишь…
Вот разве скрипнут половицы.
И в стенке заскребется мышь,
Да где-то сторож в колотушку
Однообразно, мерно бьет…
― Что, что-то здесь Марьянну ждет?
И, скрыв лицо свое в подушку,
Тоски не в силах превозмочь,
Она проплакала всю ночь.

Наутро к ней вошла Петровна: ―
За стол садятся в восемь ровно.
Ждет барин. ― С радостью за ней
Марьянна кинулась скорей.
Отец в столовой был. Аглая
За самоваром, не вставая,
Ей чашку чаю налила.
Отец слегка из-за стола
Приподнялся навстречу дочке
И прикоснулся к нежной щечке
Своей колючею щекой.
Сидел он весь седой, небритый,
В халате с грудью незакрытой.
― Вот и вернулась ты домой!
Что, рада вырваться из кельи?..
Ну, как спалось на новосельи?
― Я, папа, вовсе не спала.
Тут, на нее взглянувши злобно,
Аглая быстро прервала: ―
Им, говорят, там неудобно:
Что ж, если будет ваш приказ ―
Я верх освобожу сейчас.
Мне к земскому выходит место,
Они вон ― барышня-невеста,
Пусть и займутся всем у вас!
Старик весь вспыхнул: ― Что такое?
Я знал, что глупости пойдут.
Оставьте вы меня в покое:
Я не желаю в доме смут.
Вот что: Аглая Николавна
Мне служит честно и исправно
И облегчает жизнь мою.
Запомни ж, сделай одолженье:
Я все свои распоряженья
Через нее передаю.
Вникать в хозяйство не желаю;
Коль нужно что ― спроси Аглаю,
И заруби ты на носу,
Что я упрямства не снесу.
Марьянне стало очень больно: ―
Но, папа… ― Матушка, довольно!
Я перемен не потерплю:
Ты будешь жить, как я велю.
Она смотрела в чашку чая,
Обиду горькую глотая.
Отец, увидев, что она
Сидит испуганна, бледна,
Вот-вот расплакаться готова,
Заговорил не так сурово: ―
Вот расскажи-ка лучше нам,
Чему вас научили там?
Наук вы много проходили,
И всяких новых языков:
Одно вот плохо затвердили ―
Как надо слушать стариков!

II

И дни пошли однообразно,
Как старой, скучной пряхи нить.
Но так бессмысленно, так праздно
Марьянна не привыкла жить.
Дни без определенной цели
Ползли, тянулись, как недели.
Она взялась учить детей,
Мечтала выписать им книжки ―
Но это запретили ей
Под тем предлогом, что детишки
«Разводят только в доме грязь».
За варку ягод принялась
От делать нечего: на это
Аглая наложила veto: ―
Вам сахар, вишь, на баловство,
А кто заплатит за него?
Марьянне скоро ясно стало,
Что не шутил отец нимало:
Она зависела во всем
От власти грубой экономки.
… И разрушались с каждым днем
Надежды хрупкие обломки.
― Любовь отца… тепло семьи…
О грезы ясные мои,
Мои мечтанья! Неужели
Вы изменили, отлетели?..
И в ней росла, росла тоска.
Жизнь дома ей была тяжка.
Заря гнала ее с постели,
Петровна с кружкой молока
К ней приходила спозаранку.
Обнявши верную служанку
И быстро косы доплетя,
Марьянна шла бродить по саду:
Воспоминания отраду
Искало бедное дитя.
В глуши, в тени листвы узорной,
Где не терзал ее ушей
Крикливый голос бабы вздорной,
Дышалось легче и вольней.
И призрак светлых, детских дней
Являлся вновь перед Марьянной,
И образ матери желанный
Он приводил с собою к ней.
Закрыв глаза, она порою,
Вдруг отдавалася мечтою
Чуть слышной ласке ветерка.
В полудремоте ей сдается,
Что чья-то нежная рука
Волос коснулась ей слегка…
Она вся вздрогнет ― и очнется.
Но, нет ― она одна опять:
Марьянну некому ласкать;
То ветерок душистый мая
Волос коснулся ей, играя,
В кустах тихонько шелестя…
― О мама! Где же ты, родная?
Утешь, спаси свое дитя!..

О Боже мой! Звонок рабочим…
Скорей домой! Уж стол накрыт.
Отец нахмурен и сердит: ―
Я вас просил бы, между прочим,
К столу являться каждый раз
Не с опозданием на час.
― Где ж им поспеть? ― Язвит Аглая:
У них работа-то какая!
Небось, за делом целый день:
Дивишься только, как не лень!
Молчит Марьянна, зубы стиснет;
Ведь что ни скажешь ― все не так…
А гнев отца как туча виснет,
И на душе осенний мрак.
Во время «мрачного обеда»
Течет семейная беседа…
Конца Марьянна страстно ждет:
Кусок ей в горло не идет.
К ней придирается Аглая,
Все время, злобою пылая,
Следит за ней исподтишка
И раздражает старика.

Раз в неурочный час из сада
Ушла Марьянна. В жаркий день
Ее измучила мигрень,
А в угловой была прохлада.
Прошла к себе… И что же там
Представилось ее глазам?
Аглая рылась на свободе
В ее вещах, в ее комоде
И разроняла все из рук,
Марьянну увидавши вдруг.
― Зачем вы здесь? Как вы посмели?
Что вы здесь выведать хотели?
Вы… письма?! Боже, Боже мой!
Зачем вернулась я домой?..
Она, смущенная сначала,
Уже, оправясь, отвечала,
Задорно глядя на нее: ―
Хотела взять у вас белье.
― Вы нагло лжете. Прочь отсюда.
― Ой, придержите-ка язык:
Напрасно подняли вы крик,
Смотрите, не было бы худа!
― Ступайте с глаз моих долой!
― Так вот вы как? Добро! Постой!
И с криком, с воплями, рыдая,
Вбежала к старику Аглая.
― Вот вам, ключи мои сдаю!
За службу верную мою
Я дождалась хорошей платы!
― Да что с тобой? С ума сошла ты?
― Как не сойти? Сошла давно,
Тогда, когда ушла за вами,
Прельстившись вашими словами,
Забывши… ну, да все равно!
Простите, если виновата.
Вы мне хозяин, ваша плата,
От вас одних расчет приму.
― О чем ты? В толк я не возьму!
― О чем? Приказ от вашей дочки
Убраться мне без проволочки.
― Как! Что? ― Пожалуйте расчет,
Не то, боюсь, она убьет.
Она при всех меня поносит,
Из дома выгоняет вон!.. ―
Тут, весь дрожа, поднялся он: ―
Она прощения попросит.
― Она-то? Как же! ― Я велю.
― Не станет ни за что. ― Не бойся:
Ее упрямство я сломлю.
Не плачь же больше, успокойся.
― Для вас простить готова я;
Но если я того не стою,
Чтоб извиниться предо мною, ―
Мне больше нет у вас житья.

Марьянна с старою Петровной
Сидела молча у окна.
Невольно вздрогнула она,
Услышав шаг отца неровный.
К ней в комнату вбежал старик
И сразу в озлобленье диком
Накинулся на дочку с криком,
С себя срывая воротник.
Апоплексический затылок,
Покрытый сетью красных жилок,
И гнев на старческом лице ―
Все было страшно ей в отце.
― Ты… смела… оскорбить Аглаю!
Ее ты ненавидишь… знаю…
И, подколодная змея!
Тебе приказываю я:
Ступай проси у ней прощенья!
С невольным жестом отвращенья
Она вскричала: ― Ни за что!
― Ступай, негодная, не то…
― Я не пойду. ― Да как ты смеешь?
Аглая требует расчет!
Она уйдет!.. ― И пусть уйдет.
― Ты вот как отвечать умеешь?
Смотри… получишь ты урок.
Даю тебе до завтра срок;
Опомнись! Или ― суд короткий:
Тебя я отхлестаю плеткой!

Ушел… В глазах ее туман.
Она упала на диван…
… Очнулась ― перед ней Петровна
Ей гладит волосы любовно
Рукою сморщенной своей: ―
Христос с тобою… на, испей.
Что ж тут поделать, хоть обидно,
А покориться надо, видно:
Ишь, барин как осатанел…
Да Бог терпел и нам велел!..
Но, вся бледна от потрясенья,
Стуча зубами от волненья,
Марьянна шепчет как в бреду: ―
Уйду… уйду от них… уйду!..
― Куда же ты уйдешь, сиротка?
― Куда?.. В Москву… Да, да: там тетка!
Я знаю… мамина сестра.
Приеду к ней… скажу: «Спасите!..»
Она, наверное, добра
И не откажет мне в защите.
― Да ведь Москва-то далеко,
До ней добраться не легко!
― Пускай! Пойду большой дорогой,
Оденусь нищенкой убогой
И подаяньем проживу ―
Но я уйду, уйду в Москву.
Послушай! Маму ты любила;
Ты на руках меня носила,
И… помоги мне как-нибудь!
Придумай, как мне ускользнуть?
Неужли средь такого ада
Должна сгубить я жизнь свою?
Уйти от них, уйти мне надо,
Иначе ― я себя убью!
Петровна помолчала важно,
Вздохнула тихо и протяжно,
Потом промолвила: ― Постой…
Уж видно, Бог над сиротой. ―
Старуха отстегнула ворот;
Висел мешочек на груди.
― Давай-ка ножницы… Пожди… ―
Мешочек быстро был распорот.
― Для смерти берегла своей:
Скопила шестьдесят рублей…
Вот, пригодились, слава Богу:
Возьмешь себе их на дорогу,
А там ― Петровну не забудь:
Как будет можно, понемногу,
Пришлешь на саван что-нибудь.
Марьянна с страстными слезами
Припала нежными устами
К старухи сморщенным рукам.
― Тебе сторицей я отдам!
― Ну, там увидим, как придется!
Марьянна плачет и смеется: ―
Тебя за эту доброту
Теперь я как родную чту!.. ―
В порыве искренно-горячем
Прижалась к старческой груди.
― Постой, постой, потом поплачем:
Немного времени впереди.
Коль ехать… Дай умом раскину:
Пойдем в село с тобою мы,
Тебя я спрячу у кумы,
А как стемнеет, скажем сыну:
Тебя свезет он на машину.
Пошли ― радушно приняла
«Сиротку» старая крестьянка.
Сидит, задумавшись, беглянка…
Вот снова нет у ней угла!
Здесь, в покосившейся избенке,
Под мерный стук веретена,
Под тихий шепот старушонки,
Печально думает она: ―
Что впереди?.. Темно, уныло…
И хуже, может быть, чем было…
Нет, все равно! Я молода!
Начну я смело жизнь иную.
Хочу свободы и труда,
И их себе я отвоюю!..

Меж тем Петровна с узелком
Вернулась, уж она тайком
Все приготовила к побегу…
― Теперь и в путь благословясь!
И вот Марьянна взобралась
На деревенскую телегу.
― Прощай… Постой, перекрести…
― Вези, Петруша, осторожно!
― Не бойтесь, матушка, как можно!
― Дай Бог счастливого пути!..

Ты, старый дом родной, прости!..
Чужою кажется дорога
Среди неясной темноты;
В душе растет, растет тревога:
Пугают камни и кусты…
Вон кто-то ходит по полянке?
Нет! Это только лунный блик.
Какой-то птицы странный крик…
Как бьется сердце у беглянки!
Здесь, в чаще, не видать ни зги.
Ах… чьи-то быстрые шаги…
Все ближе… Что же это значит?
― Что это, Петр? Да заяц скачет.
Все лес, все лес ― со всех сторон,
Хоть бы скорей скончался он!
Но вот просвет. Поля уж сжаты…
Невдалеке белеют хаты
И пляшут тени веретен…
Опять безбрежны и широки
Идут поля… Опять леса…
И понемногу на востоке
Уже белеет полоса.
Устали сытенькие кони.
Марьянна все дрожит погони.
Боится шороха листвы.,.
― Петруша, скоро ли?.. ― «Эй, вы!..»
Но вот блестят огни вокзала,
И вся опасность миновала!..
И шепчет трепетно она: ―
Теперь ― вперед!.. Я спасена.

III

То был конец восьмидесятых,
Тяжелых, памятных годов,
Когда на нивах недожатых
Колосья гибли без серпов.
На зеленеющие всходы
Весною ранней пал мороз;
Убил он цвет прекрасных грез
Едва занявшейся свободы.
Для женщин ― тяжкая пора!
Недавно так ― еще вчера ―
Их матери служить умели
Своей святой, великой цели.
Они от этих матерей
Привыкли слышать с детских дней
О том, что им служить науке
С мужчиной можно заодно,
О том, что женщине грешно
Сидеть сложа лениво руки,
Что высший долг ― есть долг труда…
Она взрастала с жаждой дела.
Работать каждая хотела,
Вперед стремилась… Но ― куда?
Опять из тесных старых рамок
Их не хотели выпускать:
Старались запереть опять
В невежества тюремный замок,
Чтоб, как бывало в старину,
Держать в бессмысленном плену.
Один был путь еще свободный:
На сцену! Все же труд живой!
И вот рекою многоводной
В театр нахлынул женщин рой.
Как много женщин, ― жажду знанья
И страстный голод по труду
Приняв ошибкой за призванье,
Тупили в суетном чаду.
Недугом общим пощаженный,
Хоть как-нибудь не зараженный
Горячки театральной злом ―
Найти уж трудно было дом.
Спектакли, курсы, школы, чтенье,
«Святым искусством увлеченье» ―
Вот был блистающий маяк.
Боль сердца… неудачный брак…
Иль гнет семейной обстановки
Для пылкой молодой головки,
Иль подступившая нужда…
Что делать и пойти куда?
Служить рублей за десять бонной?
Корпеть машиной монотонной
Над перепискою бумаг?..
Свобода ― часто злейший враг,
Влекущий к пропасти бездонной,
Когда не знаешь, где найти
Спасенья верного пути.
Но где ж тот путь? Пусть он опасен,
Ведь без него ― исхода нет.
И вот являлся им ответ: ―
На сцену!.. «Свет искусства ясен».
И так заманчив рампы свет,
Как в сказке ― был тут перекресток:
Направо ― жизни пустота,
Налево ― скорбь и нищета,
А прямо… мишура подмосток.
И от мещанки до княжны,
Все были ей увлечены,
На крыльях юности свободных
Гнались за яркою мечтой…
Актрис, ― увы, полуголодных,
Все увеличивая рой!

Московский дом семьи Кривцовых,
Для всяческих течений новых
Гостеприимный уголок,
Конечно, избежать не мог
Болезни общества повальной;
Горячки этой театральной;
Старик хозяин лишь вполне
Стоял от сцены в стороне.
Одна из барышень ― сопрано ―
Сольфеджи изучала рьяно,
Другая дочка ― всей семьей
Считалась будущей звездой:
В ней находили с Дузе сходство!
«Такое ж позы благородство,
Бровей страдальческий излом
И меланхолия во всем»!
Она была «полна загадки»,
Влачила белых платьев складки,
Стройна, бледна, весьма горда,
Привыкла кушать очень мало
И не смеялась никогда,
Чтоб сходство с Дузе не пропало.
Их брат ― студент ― давно тайком
Уж режиссировал кружком,
Играл отлично разных «фатов»
И восхищал знакомых дам;
К хозяйке ж дома по средам
Съезжались к чтенью рефератов:
Профессора читали там
О Шеридане, о Шекспире
И о театре в древнем мире.
Помимо сцены ― в остальном ―
То был вполне московский дом:
Старик ― хозяин хлебосольный,
Лампадки няньки богомольной,
Посты, блины ― и до утра
Подчас в любимый вист игра.
Кружок был пестрый ― от Плющихи
До элегантной Поварской.
Народ томился день-деньской:
Певцы, актеры и купчихи,
Консерваторки, юнкера,
Портнихи и профессора,
Студенты, ― «красные рубашки»
И подмосковные монашки.
Марьянну тетка приняла
С широким родственным участьем;
Всплакнула над ее несчастьем
(«Когда б сестра жива была!»);
Благодаря московским связям,
Марьянне вид раздобыла,
С каким-то повидавшись князем;
И все племянницы дела
Немедля в ясность привела:
У той от матери в наследство
Остались небольшие средства
Так понемногу жизнь свою
Марьянне удалось наладить,
И память горьких дней изгладить.
Она входила в колею.
Тогда ей захотелось «дела»…
Кузен-студент ее увлек
В их драматический кружок.
Сперва она мечтать не смела
Об артистическом пути,
Но там сумели в ней найти
«Святой огонь» и «дарованье»:
Сыграла раз, и перейден
Был театральный Рубикон,
И у нее нашлось «призванье».

Марьянна в школе третий год,
Вокруг нее шумит столица,
Иная жизнь, иные лица…
Ей хорошо… вперед, вперед!
О, годы светлые ученья!
Что лучше пылкого стремленья
Путем упорного труда
К тому, о чем душа мечтает,
К тому, что манит и блистает,
Как путеводная звезда. ―
Excelsior! Сияет пламя
На недоступной высоте
И озаряет путь мечте,
Как будто огненное знамя.
К тебе, искусства блеск святой!
Твоих заветов не нарушу:
Спаси во мне живую душу
С ее нетленной красотой.
Excelsior! Путем тернистым
Подняться выше ― к звездам чистым ―
К вершинам недоступных гор…
Excelsior, excelsior!..
Пусть камень больно ранит ноги,
Пусть нет дыхания в груди:
Свет ближе, ближе впереди ―
И вот пришел конец дороги.
Но где ж тот свет, что сердце влек
Своей божественной улыбкой?
― То был болотный огонек,
Блуждающий в трясине зыбкой!

IV

… И утекло не мало дней,
С тех пор как с школою своей
Марьянна навсегда простилась.
Марьянне двадцать пятый год;
Уж смолкнул говор вешних вод,
И в сердце тихо грусть спустилась.
В театре не нашла она
Того, чего душа искала…
Марьянна выпила сначала
Всю чашу искуса до дна.
Ее терзало с непривычки
Презрение обычной клички
«Актерка»; были тяжелы
Косые взгляды дворни грязной
И любопытства шепот праздный,
И невозможные углы
Под громким именем «отели»,
Куда пускать их не хотели.
Потом изведала она
Другую сторону сполна:
Весь ужас взоров плотоядных
Купцов богатых «перворядных»,
Все униженье красоты,
И яд досужей клеветы,
И месть обманутой надежды,
И злобу критика-невежды…
― И так прошло пять лет. Когда
Марьянна в Петербург попала,
Душа ее уже устала
И радость стала ей чужда.
А дни летели и летели…
Из дней слагалися недели,
Мелькали месяцы, года
Так быстро и неуловимо,
А жизнь… жизнь проходила мимо
И не сдержала ничего
Из обещанья своего.
Виденья славы настоящей,
Той славы сказочно-блестящей,
Что за собой всегда ведет
Богатство, лавры и почет,
Как свиту, пестрым шумным роем,
Чья прихотливая игра
Толпе безвестного вчера
Сегодня делает героем.
Чьих горделивых крыльев взмах
Был театральный Рубикон,
И у нее нашлось «призванье».

Марьянна в школе третий год,
Вокруг нее шумит столица,
Иная жизнь, иные лица…
Ей хорошо… вперед, вперед!
О, годы светлые ученья!
Что лучше пылкого стремленья
Путем упорного труда
К тому, о чем душа мечтает,
К тому, что манит и блистает,
Как путеводная звезда. ―
Excelsior! Сияет пламя
На недоступной высоте
И озаряет путь мечте,
Как будто огненное знамя.
К тебе, искусства блеск святой!
Твоих заветов не нарушу:
Спаси во мне живую душу
С ее нетленной красотой.
Excelsior! Путем тернистым
Подняться выше ― к звездам чистым ―
К вершинам недоступных гор…
Excelsior, excelsior!..
Пусть камень больно ранит ноги,
Пусть нет дыхания в груди:
Свет ближе, ближе впереди ―
И вот пришел конец дороги.
Но где ж тот свет, что сердце влек
Своей божественной улыбкой?
― То был болотный огонек,
Блуждающий в трясине зыбкой!

IV

… И утекло не мало дней,
С тех пор как с школою своей
Марьянна навсегда простилась.
Марьянне двадцать пятый год;
Уж смолкнул говор вешних вод,
И в сердце тихо грусть спустилась.
В театре не нашла она
Того, чего душа искала…
Марьянна выпила сначала
Всю чашу искуса до дна.
Ее терзало с непривычки
Презрение обычной клички
«Актерка»; были тяжелы
Косые взгляды дворни грязной
И любопытства шепот праздный,
И невозможные углы
Под громким именем «отели»,
Куда пускать их не хотели.
Потом изведала она
Другую сторону сполна:
Весь ужас взоров плотоядных
Купцов богатых «перворядных»,
Все униженье красоты,
И яд досужей клеветы,
И месть обманутой надежды,
И злобу критика-невежды…
― И так прошло пять лет. Когда
Марьянна в Петербург попала,
Душа ее уже устала
И радость стала ей чужда.
А дни летели и летели…
Из дней слагалися недели,
Мелькали месяцы, года
Так быстро и неуловимо,
А жизнь… жизнь проходила мимо
И не сдержала ничего
Из обещанья своего.
Виденья славы настоящей,
Той славы сказочно-блестящей,
Что за собой всегда ведет
Богатство, лавры и почет,
Как свиту, пестрым шумным роем,
Чья прихотливая игра
Толпе безвестного вчера
Сегодня делает героем,
Чьих горделивых крыльев взмах
Парит высоко в небесах.
Ее виденья потускнели:
Блеснув, померкли; улетели
Смущать покой иной души
Далеко где-нибудь в глуши…
Марьянне становилось ясно,
Что этой славы ― ждать напрасно.
Давала сцена ей успех
Хороший, средний, «как у всех».
И превращался понемногу
Тернистый путь «excelsior»
В обыкновенную дорогу,
В конце которой не блистал
Былой заветный идеал.
Искусство ― низводилось к роли;
Для пылких дум, для гордой воли
Власть обстоятельств, как узда
Являлась, строгая, всегда.
Играя в водевиле пошлом,
Марьянна думала о прошлом,
Когда, бывало, молодежь
Сбиралась в круг за самоваром,
Шумя и споря с юным жаром,
Громя порок, бичуя ложь…
Театр… служение народу…
«Глаголом жечь сердца людей»,
Вещая правду и свободу,
О, грезы юношеских дней!
― Царил в театре дух наживы:
Гнались за тем, что даст успех;
Так было всюду. Даже тех,
Кто сохранил еще порывы
Благих мечтаний и надежд,
И тех засасывала тина,
На плащ веселый арлекина
Меняя складки их одежд.
Среди товарищей Марьянна
Себя почувствовала странно,
И оставалась ей чужда
Артистов пестрая среда,
Их жизнь, привычки, все. ― Сначала
Она усердно изучала
Тот странный мир, что так отвык
От прочных уз, от твердых правил,
Как будто высший часовщик
Их всех неправильно поставил.
Все были дружны и чужды…
Ни верной дружбы ― ни вражды.
Вчера ― грозят дуэлью в споре,
Сегодня ― оба пьют на ты.
Все получувства, полугоре
И призрак полудоброты;
Все ― полулюди!.. Ей казалось,
Что от актеров и актрис
Преградой прочною кулис
Все остальное заслонялось.
Где царствовал «актерский» дух,
Там каждый оставался глух
Ко всем общественным теченьям,
К вопросам с жизненным значеньем.
Из мира внешнего ― один
У них был грозный властелин,
Неверный друг и враг жестокий,
Безжалостный, тысячеокий, ―
Тот враг был публика. О ней
Они судили и гадали,
Ее лишь приговора ждали,
И до конца последних дней
Все как рабы ей угождали.
Ей льстили ― и ее кляли,
И для нее на жертвы шли,
Дышали ею, ею жили
И не искусству ― ей служили.
Здоровье, честь, последний вздох
Ей отдавали на съеденье,
Чтоб дал им новый их Молох
Минутной славы наслажденье.
О, мир, где Божество ― Успех,
Где все поддельно ― слезы, смех…
Владенья странные таланта…
Как укрепляло встарь Атланта
Прикосновение земли,
Так здесь подмостки им несли
Все: сил упавших подкрепленье
И от болезней исцеленье…
От умирающей жены,
Среди зловещей тишины,
Муж, оторвавшись без рыданий,
Шел, как солдат на поле брани;
Ребенка оставляла мать,
Дурным предчувствием томима,
Чтобы потом, не смывши грима,
Над трупом маленьким рыдать.
Влюбленные ― несли разлуку;
Скрывала ревность сердца муку…
И каждый в сцене находил
Источник постоянных сил.
Марьянну это занимало,
Но пищи сердцу и уму
Среди актеров было мало,
И все сводилось к одному:
К интригам, сплетням, приключеньям,
Разнообразным развлеченьям,
Пустой и легкой болтовне,
Из-за ролей хороших спорам
Да поклоненью режиссерам.
Марьянна стала в стороне,
Ей эта узкость и убогость
Не говорила ничего;
Но молодой актрисы строгость
Критиковало большинство.
Она ушла в работу, в дело,
Хоть сердце больше не горело
При слове сцена, но игра
Ей заполняла вечера.
Все время сцена поглощала:
Она почти не замечала,
Как быстро пробегают дни.
Раз навсегда пошли они
Как будто пестрой и живою,
Но монотонной чередою:
Спектакли, пьесы, вечера,
Поклонники, спектакли, пьесы,
Все те же лица, интересы,
Сегодня ― так же, как вчера.
Мир лжи и красоты поддельной,
Работы рабской и бесцельной
Был чужд Марьянне. Прежний пыл
К желанной сцене ― в ней остыл.
Томился ум, душа устала
И чувства нового искала ―
Чтоб заменить оно могло
Все то, чем сердце увлекалось,
Но что лишь издали казалось
Так упоительно светло.
Марьянна спит, хотя уж поздно.
Во сне лицо ее серьезно ―
Она до трех часов вчера
Учила роль. Служанка будит
Ее. «Да что же это будет?
Вставайте, барышня! Пора!..»
Проснулась. На подносе, рядом
С ее обычным шоколадом,
Лежат газеты. ― «Где ж отчет
О новой пьесе N [эн]… ах, вот…»
Счета модисток, просьбы, пьесы,
Письмо влюбленного повесы,
Подруги дальней письмецо…
Ни одного, чей почерк милый
Вдруг краску б вызвал тайной силой
На это нежное лицо!
Она просматривает вяло,
Но времени осталось мало…
На репетицию скорей!
Там режиссер пеняет ей:
Уже почти вся труппа в сборе,
Уж половина даже в ссоре…
Чуть испустив последний вздох
От кем-то всыпанного яда,
Она летит, хоть и не рада:
Фотограф ждет до четырех.
Затем спешит она ― по списку ―
Чтоб не задерживать модистку:
С ней надо выбирать костюм.
Наморщив лоб, напрягши ум,
Она рассматривает томы ―
Пьес исторических альбомы…
Вот, наконец, идея есть!
Примерка… Между тем уж шесть.
Ей предстоят еще покупки
И ― грозной критики уступки ―
Супруге критика визит,
Иначе ей беда грозит.
В час предзакатный, ярко-алый,
Марьянна едет вдоль Невы,
С тяжелой болью головы, ―
Поднявши к небу взгляд усталый.
Как дивно рдеют небеса,
Закатной роскошью блистая,
И пышный пурпур ― золотая
Перерезает полоса.
Но над зарей совсем высоко
Уж нет ни света, ни теней;
Там все темнее и темней,
Там пусто… холодно… жестоко.
Свежа Марьянны красота,
Глаза ее блестят порою…
И смех невольною игрою
Румянит нежные уста.
Но там, в душе, совсем глубоко,
Где недоступно для людей, ―
Там все темнее и темней,
Там пусто, холодно, жестоко…

―

Вернувшись, застает народ
Марьянна у себя в приемной;
Один в концерт ее зовет;
Другой ― по виду автор скромный
Вручает ей пакет огромный
И очень просит сделать честь
И пьесу к пятнице прочесть.
Звонки ей не дают обедать:
То та пришла ее проведать,
То этот просит пять рублей.
А уж пора к спектаклю ей!
Волненье, нервность, платья, сборы.
Небрежной девушке укоры…
Но вот пред зеркалом своим
Она уже наводит грим.
Румянит уши, белит шею,
Кармином уменьшает рот,
А под глазами тень кладет…
Глядят из зеркала пред нею
Чужие, новые черты
С оттенком новой красоты:
Глаза как будто бы темнее,
Румянец на щеках сильнее,
Горит огнем лукавым взгляд.
А губы алые твердят
С какой-то странной лихорадкой
Слова любви и страсти сладкой,
Но чужды эти ей слова:
Вся прелесть их ― для ней мертва.
И пред толпой их расточая ―
Их власти чудной и большой
Чужда артистка молодая
Не пробудившейся душой.

―

Спектакль окончен. Свет погашен.
От парков, и дворцов, и башен
Остались пыльные холсты.
Зияет зал из темноты.
Потух иллюзий блеск коварный,
Померкла всюду мишура.
В углу ― зевающий пожарный.
«Тушите, братцы, уж пора!..»
Домой… В квартире одинокой
Ее холодный ужин ждет.
О, вот когда какой-то гнет
Томит ее тоской жестокой.
Одна, одна, совсем одна,
Вокруг все тихо и пустынно…
В ее хорошенькой гостиной
Молчит зловеще тишина,
Увы! Марьянны возвращенья
Не оживит ничей привет:
Ее удачи, огорченья ―
На них ни в ком ответа нет.
Никто не рад ее успеху.
Вокруг так пусто и темно…
И на устах не суждено
Явиться молодому смеху.
Тогда она ложится спать;
По заведенному порядку
Всегда берет с собой в кровать
Свою заветную тетрадку ―
Тетрадку с ролью. Раз пять-шесть
Ее старается прочесть.
Но наконец, вздремнув немного
Посередине монолога,
Решает: «Завтра доучу»…
И тушит, сонная, свечу.

Из дневника Марьянны

… «Я слышу точно моря шум…
То бьется кровь во мне самой,
Избыток дум томит мой ум,
Грудь сердцу кажется тюрьмой.

―

А сколько в нем живой любви!
Как много есть в душе огня!..
О, жизнь! На подвиг призови:
Ведь силы сгинут у меня.

―

Зачем горит мятежный дух?
Что ищет жадный взор вдали?
О, Боже мой, одно из двух:
Иль жизнь мне дай ― иль смерть пошли!»

V

Андрей Михайлович Ардатов
Был, по признанию молвы,
«На хладных берегах Невы»
Одним из лучших адвокатов.
Красив, изысканно умен,
Одет умеренно по моде,
Умел с красивым пылом он
Твердить о равенстве, свободе…
Как настоящий либерал,
Бесплатно бедных защищал,
Идеям верен был гражданским
И пил за их прогресс шампанским.
Его манеры, голос, речь
Умели слушавших увлечь:
Так говорил он благородно,
И так легко, и так свободно.
Когда же вел защиту он
И этот мягкий баритон
Звучал то просьбой, то укором,
Журчал так плавно, как ручей,
Сомненье в правоте своей
Овладевало прокурором.
От собственных недавних слов
Отречься мог любой свидетель.
И сам преступник был готов
В свою поверить добродетель.
Он был к тому же драматург:
Писал стихи в часы досуга,
И знал его «весь Петербург»
Из веселящегося круга.
Хоть шумно жизнь его текла,
Но он отлично вел дела
И знал все сроки для кассаций,
Подачи жалоб, платежей ―
Как имена балетных граций
И разных театральных фей.
Везде бывал он понемногу,
Где лишь бывает «целый свет»,
И жил на холостую ногу,
Хоть был женат уж десять лет.
Его болезненной супруге
Был вреден воздух городской,
И предписали ей покой
И жизнь в деревне иль на юге.
Поэтому она жила
Вблизи от Царского Села
С двумя детьми и целым штатом
В усадьбе с парком вековым.
Дом был солидным и богатым:
Ардатов был доволен им,
Гордился всею обстановкой,
Жены изящною головкой,
И образцовыми детьми,
И англичанкой чинной, длинной,
И в стиле английском гостиной,
И дорогими лошадьми.
Он привозил семье конфеты,
Коробки, свертки и пакеты;
Приехав, целовал детей.
В глаза жене смотрел с любовью,
Весь полон был вниманья к ней,
К ее бесценному здоровью,
Хвалил супруги туалет
И целовал ей ручки с жаром;
Хвалил вино, хвалил обед,
Садился с тещей за пикет,
Гулял по парку с сенбернаром.
― Зачем на свете есть дела? ―
Твердил с гримасой утомленья: ―
Ах, как бы жизнь чудесно шла
Вдали от шума и волненья!
Я оживу душой у вас:
Здесь отдых мой, мое спасенье. ―
И ездил к ним в неделю раз
С субботы и на воскресенье.
Его любимым уголком,
Где он и жил «холостяком»,
Была квартира на Шпалерной.
Царил порядок в ней примерный,
Английский вкус и чистота.
Повсюду строгие цвета;
Бюст Цицерона и портреты
Фурнье, Лассаля и Гамбетты.
А воздух был пропитан весь,
От светлой спальни до прихожей,
Духами («Джики» с «Амброй» смесь)
Сигарами и русской кожей.
Большой портрет его жены,
Блондинки тоненькой и стройной,
Из ценной рамки со стены
Смотрел с улыбкою спокойной
На приходивших по утрам
Клиентов: очень часто дам,
На их улыбки, взгляды, слезы,
И обольстительные позы,
И их заигрыванья с ним.
Но, впрочем, редко в час приема
Ардатов оставался дома:
Он был почти неуловим,
Помощник заменял патрона,
Его же самого найти
Почти наверно ― от шести
Возможно было у Донона.
Служил ему один лакей.
Когда ж он приглашал друзей,
То ужин свой по телефону
Тому ж заказывал Донону.
А дома отдан был приказ
Иметь всегда во всякий час,
Для неожиданных визитов
Запас малаги и бисквитов.

―

Так, беззаботна и светла,
Обычным руслом жизнь текла,
Как будто праздник беспрестанный,
Без строгой критики к себе,
Без утомления в борьбе ―
Когда он встретился с Марьянной.
Одна наскучившая связь,
Что он влачил почти как бремя
Уже три года, в это время
Сама собою порвалась.
Любви здесь было очень мало:
Они нечаянно сошлись,
И им давно уж разойтись
Лишь самолюбие мешало.
Без слез и горя был разрыв.
Любви минувшей посвятив
Два или три стихотворенья,
Он только начал злей острить
Да о любви стал говорить
С улыбкой легкого презренья, ―
Иль был загадочен и нем,
Когда шла речь о ней… Меж тем,
Он прямо без любви томился,
Скучал и мысленно стремился
К любви ― или, верней, к тому,
Что называют этим словом:
К волненьям, впечатленьям новым,
Дающим новый блеск уму.
Он к атмосфере «тайны сладкой»
Намеков, писем, встреч украдкой ―
Привык, как пьяница к вину,
Как морфинист к цепям дурмана,
И жаждал нового романа…
Хоть и любил свою жену.

―

Давно прочитана вся книга,
Давно разгадана интрига,
Давно конец ее знаком ―
И книгу прячут за стеклом
И новой ищут торопливо,
Чтоб развернуть нетерпеливо…
В такие-то «пустые» дни
С Марьянной встретились они.
Среди тревоги театральной,
Нечистой, яркой суеты ―
Так выделялся взгляд печальный
И детски-строгие черты.
Услышав первую же фразу,
Почувствовал Ардатов сразу
Тот электрический толчок,
Которым точно хочет рок
Предостеречь неуловимо,
Что тут вы не пройдете мимо…
Марьянну ум его увлек.
Пошло сближенье очень скоро:
Два-три серьезных разговора
В неверном сумраке кулис
Среди смеющихся актрис.
Затем уж он в ее уборной
Сидел счастливый и покорный;
Затем явилось слово «друг».
И под его щитом надежным
Вниманьем тихим, осторожным
Наполнил он ее досуг.
Он был ей другом, только другом,
И этой дружбою она
Была без слов побеждена,
Окружена волшебным кругом.
Ее, как друг, он посещал,
С ней вместе бедных навещал,
Ей роли списывал в тетрадки.
Лечил ее от лихорадки,
Возил ей груды новых книг,
Квартиру превратил в цветник,
По разным ездил порученьям
И вслух читал ей с увлеченьем.
Вниманьем скрасил он своим
Ей жизни тусклую дорогу.
И стал Марьянне понемногу
Как воздух он необходим.
Покорна власти непривычной
Заботы, нежной безгранично,
Марьянна поддавалась ей,
Как ласке солнечных лучей,
И робко привыкала к счастью…
И не заметила совсем,
Как эта дружба между тем
Сменилась вкрадчивою страстью.
Где ты, волшебная пора
Еще не сбывшихся мечтаний?
Где дорогие вечера
Под сенью вырезной латаний
И при таинственной луне,
Где тени листьев на стене,
Узоры странных очертаний?..
В уютной комнате у ней
Они сидели до рассвета.
Туманя душу, близость эта
Манила к счастью все сильней.
У ног ее, в тиши безумной,
К ее коленам соскользнув
И лбом горячим к ним прильнув,
Твердил он вздор любви безумной:
«Я проклинаю те слова,
Что я произносил когда-то,
Чья память все еще жива,
Хоть к ним уж больше нет возврата.
Теперь мне были бы нужны
Слова поэзии нездешней,
Слова чистейшей глубины
И прелести фиалки вешней.
Но беден жалкий наш язык,
Чтоб чувства выразить богатство.
Слова, к которым он привык,
Здесь были б просто святотатство.
Проклятье прошлого клейму!
Тебя не оскорблю я речью:
Внимай молчанью моему
И глаз немому красноречью!»
Смолкал. Но взгляд красивых глаз
Таил в себе такой экстаз,
Что ей до смутной, сладкой боли
Он сообщался поневоле.
Его влюбленные глаза
Оттенка темно-серой стали
Тогда темнели и блистали,
И набегавшая гроза
Ее манила, раздражала,
Как иногда влекло ее
Прикосновение кинжала
Вонзить поглубже острие…
Их волны страсти обнимали,
Как бурно плещущий прибой,
И увлекали к чудной дали,
К безвестной дали за собой.
Отрава властью незаметной
Вливалась в душу все властней,
И струны страсти беззаветной,
Дрожа, натягивались в ней.
В полубреду перед Марьянной
Он замирал у милых ног…
И вот настал тот миг туманный,
Что не настать уже не мог.
Рассвет и робко и несмело
Сквозь шторы крался к ним в окно;
Но, вспыхнув, лампа догорела,
И стало вдруг почти темно.
Благоухали туберозы,
И притаилась тишина,
Сама как будто сладкой грезы
И неги вкрадчивой полна.
Смелее становились ласки,
Такие робкие сперва.
И щек ее бледнели краски,
Хоть жгли их пылкие слова.
Вокруг ей все за ним шептало:
«Живи, люби! Люби, живи!..»

―

И оторваться сил не стало
От чаши счастья и любви.

VI

Письмо Ардатова к Марьянне
«Не как к игрушке иль к забаве
Я отношусь к тебе, поверь:
Но я, увы, уже не вправе
Себя связать с тобой теперь.
Свой тяжкий крест несу я годы…
Жена мне не отдаст свободы
И ― видишь, я тебе не лгу ―
Порвать я с нею не могу.
Дать волю можешь укоризне:
Виновеня!.. Но все ж, прости,
Две чистых жизни, детских жизни
Не в силах в жертву принести.
Я никогда детей не брошу ―
И потому щажу их мать,
Хоть жизни тягостную ношу
Мне часто трудно поднимать.
Жена моя мне дать не может
Забвенья, счастья и мечты:
Она… она, увы, не ты!
Но с ней десяток лет уж прожит.
Я с нею разделил года
Борьбы, лишений и труда,
Я слишком многим ей обязан,
Я ей принес немало мук…
И крепкой цепью с ней я связан:
Та цепь ― из нежных детских рук.
Послушай!.. Жизнь моя сурова.
Но стал с тобой я счастлив вновь;
Кусочек неба голубого
Открыла мне твоя любовь.
От прозы скучной и небрежной,
Семейной жизни ― я устал,
Но тут, в пустыне безнадежной,
Мне вдруг оазис заблистал.
Как путник, зноем утомленный,
Я отыскал живой родник:
Я в твой приют уединенный,
В твое святилище проник.
И я впивал, как воздух чистый,
Как животворную струю,
Твой смех, твой голос серебристый
И юность милую твою.
Твой ум прелестный, обаянье
Изящной женской красоты
И чувства нового сиянье ―
Все это мне дарила ты.
И все ж… Пусть места нет обману:
Быть может, я ничтожен, слаб,
Но я семьи бросать не стану,
Своих обязанностей раб.
Дитя! Опомнились мы поздно,
Когда стихийный ураган
Над нами уж промчался грозно.
Я… да: я был от страсти пьян.
К чему скрывать? Таких мгновений
Я раньше не переживал;
Таких безумных ощущений
Никто мне в жизни не давал.
Люблю тебя! Люблю до боли!..
― И все же лучше, может быть,
Чтоб эту страсть мы побороли
И, лишь связав, порвали нить.
О, если б, если б ты сумела
Отбросить страх и ложный стыд;
Пойти на все спокойно, смело:
На ложь и горечь злых обид…
О, если… Но за что б, откуда
Судьба дала мне это чудо?..
На чудо мне надежды нет.
Я не достоин, я не смею
Молить, чтоб ты была моею:
Я раньше знаю твой ответ».

Письмо Марьянны к Ардатову
«О чем, о чем меня ты просишь?
Причем тут дети и жена,
Семью ты бросишь иль не бросишь…
Твоя семья ― что мне она?
Давай ей все, что дать обязан:
Мне до нее и дела нет,
А мой ответ… Один ответ,
Который сердцем мне подсказан.
Я у нее не отниму
Того, что ей принадлежало.
О мой возлюбленный! Так мало
Довольно сердцу моему.
Моя любовь не будет торгом!
Лишь то, что ты отдашь мне сам,
Я у тебя возьму с восторгом.
Тебе ж за это все отдам.
Ты знаешь ли? До нашей встречи
Любовь считала я мечтой,
Стихи о ней, рассказы, речи ―
Одною выдумкой пустой.
Шла «мимо жизни» ― без печали.
В душе царила пустота,
И слез глаза мои не знали,
И ласк не ведали уста.
Без слез, без радости глубокой,
Душою страшно одинокой,
Так я жила… Так шли года.
И жизнь казалась мне всегда
Каким-то серым коридором,
Где окон не было совсем…
И часто я судьбе с укором
Твердила свой вопрос: „Зачем?..»
Зачем мне день встречать ненужный,
Зачем мне каждой ночью ― сон,
Зачем мне ложь со всех сторон
И клевета молвы досужной?
Зачем весь вечер мой идет
Толпе на развлеченье праздной?
И тот же все круговорот ―
И пестрый, и однообразный.
Уж на себя как на врага
Смотреть я начинала… право!
Мне больше уж не снилась слава,
И жизнь была не дорога.
Как тачку каторжник злосчастный,
Влачила я сама себя;
Жила спокойной и бесстрастной,
В любовь не веря, не любя.
Вдруг ― ты!.. Ты был моей „судьбою».
И стала я твоей рабою.
Мой властелин, мой Бог, мой царь!
Ты в жизни непонятной цели
Мне чудный, новый смысл открыл,
Дал мне источник новых сил…
Глаза твои меня согрели!
Я вся твоя теперь, пойми,
Неразделимо и всецело ―
Твоя, твоя! ― Что мне за дело
До уз, придуманных людьми?
Подняться выше над толпою,
Всегда бездушной и слепою,
На крыльях мимо всех преград!
Какая гордость ― быть твоею
И знать, что тайной я владею,
Одна храню наш дивный клад.
Так помни ж: мне довольно слова,
Повиноваться я готова:
Когда б ни захотел позвать,
Я буду ждать: ты мне напишешь…
В тот день, в тот час, в тот миг ― ты слышишь?
О милый, я твоя опять».

―

С тех пор как солнце озаряет
Созданье Вечного Творца,
Все человечество читает
Одну лишь книгу без конца.
Оно без устали готово
В ней изучать за словом слово,
О ней писать за томом том.
Ей отдают свои стремленья
За поколеньем поколенья
И цель всей жизни видят в том.
И вот на жизненную сцену
Судьба ведет других ― на смену ―
Учеников и учениц,
Но все от слова и до слова
Перечитать стремятся снова
Ряд упоительных страниц.
И каждый думает при этом,
Что он один вполне постиг
Еще не понятую светом,
Но величайшую из книг.

―

Так ― час пришел и для Марьянны.
Судьбы решения нежданны!
Отверзло сказочный Сезам
Волшебной власти мановенье,
И просияло откровенье
Ее прозревшим вдруг глазам.
Открылись вещие страницы!
И заповедные границы, ―
Потрясена, упоена, ―
Переступила и она.
И как ей все казалось ново!
Как жизнь казалась хороша!
Как блеском света неземного
Вдруг озарилася душа!
Все, что с презрительной улыбкой
Сама она звала порой
«Поэтов милою ошибкой,
Воображения игрой» ―
Слова любви, слова печали, ―
Теперь иначе ей звучали,
И ожила их красота.
Вдруг были чувства ей открыты
Джульетты, Клерхен, Маргариты…
И новый блеск и новый пыл
Существованье охватил.
Как будто с сердца лед был сколот:
Исчез ее обычный холод;
Непобедимых вешних чар
Прикосновение живое
В ней пробудило новый дар:
Все чувства стали ярче вдвое,
Острее зрение и слух.
Как прежде, ум уж не был сух,
Ушла душевная усталость,
Прокралась тихо в сердце жалость,
И, сострадания полна,
На все людские заблужденья
Уже не взором осужденья ―
Смотрела с кротостью она.
Ни сожаленья, ни упрека
Не родилось в душе у ней
К тому, кто стал по воле рока
Так близко к ней… И так далеко
Был от нее в глазах людей!
Уж было счастьем лучезарным
То, что она могла любить,
И больше у судьбы просить
Казалось ей неблагодарным.

―

Когда уж в поздний час ночной,
Ее объятья покидая,
Из их таинственного рая
Андрей спешил к себе домой ―
Ни чувства ревности, ни муки
Не вызывал в ней миг разлуки.
Она до будущего дня
Жила мечтой воспоминанья,
Все ласки, все слова, признанья
В счастливой памяти храня.
Расставшись с ним, она, бывало,
Все у окна еще стояла,
Следя за ним, пока могла,
Сквозь мглу замерзшего стекла,
Стояла долго, без движенья…
Бежал ее капризный сон,
В душе, в уме, в воображеньи
И с долгим вздохом облегченья
Заснет спокойно, как дитя.

VII

Едва, как счастья откровенье,
Весны повеет дуновенье
Над мрачным городом, едва
На волю вырвется Нева,
Нежнее станут краски неба,
Зазеленеет летний сад,
И в нем Венеру, Марса, Феба
Из их темниц освободят;
И всю гранитную столицу
Обнимет солнца блеск живой ―
Андрей Ардатов сам не свой:
Его уж тянет за границу.
Он приучил давно семью
К тому, что ездил ежегодно
Попутешествовать «свободно»
И отдохнуть в чужом краю.
Теперь, с Марьянною заране
Условившись о целом плане,
Один он отправлялся в путь,
Уехав за день, где-нибудь
Она одна ждала Андрея,
Дрожа, волнуясь и бледнея.
Они встречались с ней тайком
На станции уединенной ―
И дальше ехали вдвоем,
В одном купе, четой влюбленной
Вдали от всех ― наедине ―
Свободны, счастливы, как дети.
Ей были дороги вдвойне
Минуты трепетные эти:
Увы… украдены оне
И у судьбы насильно взяты;
Но и теперь, назло судьбе,
Она купила б их себе
Ценой какой угодно платы.
― Так жизнь ее была одним
Мечтаньем, все неутоленным,
И ожиданьем затаенным
Поездок этих вместе с ним.
Привыкла бедная Марьянна
Скрывать невольный свой испуг
За «ты», прорвавшееся вдруг;
Дрожать, бояться постоянно
За вздох, за взгляд, за краску щек;
В чужих словах ловить намек,
Но все же притворяться вечно
Подчас бывало тяжело;
И вот ее туда влекло,
Где жить могли они беспечно,
Без опасенья разных встреч,
Висящих, как Дамоклов меч.
На время снять венец терновый ―
Ложь принужденную свою,
И жизни чудной, жизни новой
Искать в неведомом краю.
Париж, и Ницца, и Монако…
Их блеск Андрея прежде влек.
Теперь ― стремился он, однако,
Найти укромный уголок,
Где нет толпы «сограждан» праздной
Хоть пестрой, но однообразной,
И нет приличия оков,
И нет болтливых языков.
В глуши далекой и прекрасной,
Где б можно было безопасно
Бродить вдвоем рука с рукой,
Вдыхая ветерок морской,
Глядеть на купол неба синий,
На тень лиловую глициний
И наслаждаться тишиной;
Делиться мыслью, словом, взглядом
И засыпать так сладко рядом
В блаженной темноте ночной!..

―

Курьерский поезд мчится плавно;
Они сидят вдвоем в купе
Совсем одни! А как недавно
Им было тяжело в толпе.
В вагоне все полно покоем,
Мелькают тени за окном,
И пляшут искры ярким роем
В лиловом сумраке ночном.
Одни!.. И только смотрит в окна
К ним ночь, прекрасна и горда,
Да тучек дымные волокна,
Да лучезарная звезда.
В душе Марьянны безмятежно;
Она к нему прижалась нежно
Под мягким светом фонаря
И шепчет ласково Андрею
С улыбкой тихою своею,
В глаза любимые смотря.

―

«Заснул весь мир в покое чистом,
Лишь одинокая звезда
Сияньем кротким и лучистым
Глядит в окошко к нам сюда.

Вот так и я была когда-то
Так одинока, всем чужда,
Как та, горящая с заката,
На небе яркая звезда.

Но хорошо мне, дивно, странно,
Как не бывало никогда…
Сияй же мне, мой друг желанный,
Души ответная звезда!..»

―

Вокруг мелькает, теша взоры,
Калейдоскоп живых картин;
Заснут ― вокруг простор равнин,
Проснутся утром ― в окнах горы.
И все меняется, как сон,
И ум невольно опьянен
Живою сменой впечатлений,
Разнообразьем красоты;
И всюду новый блеск весенний,
И всюду новые цветы.
Как будто бы сама природа
Влюбленных позвала на пир ―
Любовь, искусство и свобода
И что еще? «и наш весь мир!»

―

По воле прихоти, как птицы,
Они летят из края в край,
Везде встречая новый май
И дней счастливых вереницы.

Из путешествий Марьянны
Вот Джерси, тихий островок,
Встает, цветущий, из тумана,
Как кем-то брошенный венок
На ширь седую океана.
Зеленых волн шумит прибой,
Летают чайки над водой;
Елизаветы форт зубчатый,
Старик угрюмый и косматый,
Вздымаясь из бурливых вод,
Игрушку-город стережет.
Дождь ― тихий, теплый, ароматный,
Как слезы счастья благодатный,
Поит живой ковер лугов
И красит скалы берегов
Магнолий роскошью душистой:
Повсюду слышен этот чистый,
Немного сладкий аромат.
И темным бархатом одеты,
Араукарий силуэты
Коттеджей входы сторожат.
Коттеджи сетью виноградной
И дикой розой обвиты;
Везде довольства блеск нарядный
И отдых мирной простоты.
Везде ― зеленые поляны,
На них спокойные стада…
Детишки крепки и румяны…
Здесь ― жизнь здоровья и труда.
С утра Андрей с Марьянной бродят,
Места все новые находят;
Обоим дышится легко.
Они на берегу песчаном
Следят за бурным океаном
Иль заплывают далеко…
Они креветок ловят в сети,
Бродя вдоль моря меж камней,
И наслаждаются, как дети,
Свободой милою своей.
В любую из крестьянских хижин
Они за ужином идут:
Народ не груб и не принижен,
Везде довольство и уют;
Там принимают их радушно:
Библейский ужин простодушный:
Хлеб, масло, кружка молока,
Плоды и мед… Все чисто, вкусно.
Течет беседа безыскусно
При ярком свете камелька:
О севере, о нашем крае,
О прошлогоднем урожае…
Уж в темноте идут домой,
И, замедляя шаг усталый,
Несет Марьянна шпажник алый,
Хозяйкой срезанный самой.
― В их белой комнате алеет
Букета яркое пятно…
В полуоткрытое окно
Прохладой свежей с моря веет.
На тихих улицах темно…
Кой-где, картинкой беззатейной,
Уютный уголок семейный
В окне, как в рамке, виден ей:
Висящей лампой освещенный,
Старик над библией склоненный,
Головки светлые детей…
Она притихла и мечтает,
Ночною свежестью дыша…
А он ей тихо повторяет:
«Как жизнь бывает хороша!..»

―

Вот кровли красной черепицы,
Старинных колоколен шпицы:
Своеобразный Амстердам.
Цвета спокойны и не ярки…
А белопарусные барки
Скользят по ласковым водам.
Вечерний свет зари в каналах,
Домов уютных низкий кров,
Поля то голубых, то алых,
То бледно-розовых цветов.
Цветы ― везде, на каждом поле,
Цветы у каждого окна,
Здесь царство их; они на воле,
Везде ― едва придет весна.
Поля! Поля тюльпанов знойных,
Пурпурных, алых, золотых,
И гиацинтов голубых,
И белоснежных лилий стройных.
Поля цветущих, пышных гряд…
Крылатых мельниц длинный ряд…
― Из круглых золотых пластинок
И легкой ткани кружевной,
Убор крестьянок головной,
Им придающий вид картинок…

―

Для них все полно новизны:
О, здесь пожить они должны!
Они останутся в отеле.

―

Дождь… В сером небе облака.
Они мечтать у огонька
Вдвоем в большое кресло сели.
Играет кто-то за стеной
На очень старом фортепьяно.
Слегка дремотно… хоть и рано:
Все дышит сонной тишиной.
― Под этот звук мелодий чинных,
Моцарта нежных грез невинных, ―
Под тихий звон часов старинных,
Под монотонный шум дождя,
Спустился с неба сумрак вешний,
С своею ласкою нездешней
Совсем неслышно подойдя.
Он точно легким покрывалом
Повис бесшумно по каналам,
По глади водяных путей,
Текущих точно без движенья,
Где мирно дремлют отраженья
Поникших вдумчиво ветвей.
Вот он на город полусонный ―
Уже почти завороженный ―
Навел с небес ночную тишь.
Спят чинных зданий вереницы.
Блестят от влаги черепицы
Остроконечных старых крыш.
Сошли, повеяли туманы
По светлым окнам, где тюльпаны
Стоят в фарфоре расписном.
Все спит; последний луч заката
Угас. Все тишиной объято,
Все кажется прелестным сном…
И не порывисты их ласки,
Но молчаливы и нежны ―
Чтоб не спугнуть им чудной сказки
Почти волшебной тишины!..

―

Минуя северную вьюгу,
Они скорей спешили к югу,
Под синий зной иных небес;
И тенью вязов и платанов,
И тихим ропотом фонтанов
Их окружал Аранхуэс.
Там серебристые оливы,
Лиловых ирисов поля,
И сладкий запах миндаля,
И Тахо быстрые извивы,
И дымка розовых ветвей
Цветущих нежных рощ миндальных,
И гордость темных и печальных,
Как звезды, блещущих очей…
Они в стенах Эскуриала,
Где роза пышно расцветала
На мрачной седине камней,
Искали ряд былых теней.
А Красота земного рая,
Где некогда жила Зорая,
Им навевала ряд поэм.
Там воздух жгучий и душистый
От зноя, как от страсти, нем;
Там небо ― как сапфир лучистый,
А гор чистейшие снега
Блестят на нем, как жемчуга.
Альгамбры вековые парки,
Ее руин ажурных арки,
Цветы пунцовые гранат,
И мирт и розы аромат.
В скалах ― убогие землянки,
Где табор прячется гитан,
Там пляшут стройные смуглянки,
Змеиный изгибая стан,
И их движенья, взоры, пляски
Полны коварной, странной ласки.
Иные дивно хороши,
Глаза ― глубоки и бездонны,
Черты Мурильевской Мадонны ―
И ловят жалкие гроши…
Севилья ― где как будто живы
Розины милые черты,
И плащ мелькает Альмавивы
Среди полночной темноты.
Мантильи… яркие наряды
Непобедимого «Эспады»;
На бой быков спешит Кармен…
На улицах ряд бойких сцен,
Звук кастаньет, а ночью лунной
Гитары тихий ропот струнный,
Цветы пунцовые гвоздик
И смуглых девушек цветник…
… А вот Италики руины.
Стоят недвижно пальм вершины.
Дорога пыльная длинна…
Все тихо. На ограде белой
Уселся мальчик загорелый
И воду пьет из кувшина…
Осел: крестьянка молодая
Сидит на нем, напоминая
Века библейской простоты.
Она ребенка держит ловко:
Его кудрявая головка,
Ее прекрасные черты ―
Все говорит им, что Севилья
Мурильо родиной была
И что она такие крылья
Артиста гению дала…

……………..

Они минуют «Край Марии»,
Вокруг ― краса полдневных стран,
Где Тахо в грозный океан
Вливает волны голубые.
Горами гордо окружен,
Там, негой царственною вея,
Из волн морских, как Цитерея,
Встает весь белый Лисабон.
Там Цинтра над громадой горной
Вздымает девственный венец ―
Свой чудный сказочный дворец,
Весь белоснежный и узорный.
Ее Эдемом Байрон звал
И ей бессмертье даровал.
Они скользят по глади водной…
Их смуглый лодочник поет.
О, чудный край любви свободной,
Где сердце вольно, сброшен гнет!..
А ветер с моря, ветер южный
В них брызжет пеною жемчужной,
И белых чаек вьется рой
Над бирюзовою волной.
Вот белый город в отдаленье,
Как греза, марево, виденье ―
Растаял, ― побледнел, ― исчез.
И только море голубое
Шумит вокруг в живом прибое
Да ярко блещет свод небес.
У берегов встают Алавы,
Как будто острые мечи,
И пальмы, стройно-величавы,
Пьют солнца знойные лучи.
Увиты пурпурной геранью
Уступы прибережных скал…
Какой простор души мечтанью,
Какой блаженный миг настал!
И крылья сердца реют шире;
В безбрежном голубом Эфире
Их тонет радостный полет.
А ветер южный, ветер с моря,
Сердец волшебной грезе вторя,
Им песню чудную поет.
Он им поет о синем море,
О вольной воле, о просторе,
И о безумии валов,
И о пучине вод безбрежных,
Как страсть людской души ― мятежных,
Как страсть ― не знающих оков.
Поет о страсти благородной,
Такой же смелой и свободной,
Как волн бушующих прибой.
Поет о том, что здесь, у моря,
Так сладко, с сердцем уж не споря,
Им быть вдвоем рука с рукой.
И, позабыв весь свет ненужный,
Лишь слушать с пламенем в крови,
Как ветер с моря, ветер южный,
Поет песнь воли и любви!..

―

На фоне голубой эмали
Алжира стены заблистали;
Мечети, белые дворцы
И белой крепости зубцы.
Толпа у пристани… Корзины,
Цветы, бананы, апельсины.
Уж речь быстрей и горячей;
Свистки и щелканье бичей;
И крик погонщиков гортанный,
И резкий говор чужестранный;
Смешенье всяких языков
И оглушительного шума,
Автомобилей ― и ослов,
Чадры ― и модного костюма.
Волынки звук ― и вальс Метра,
Арго парижского бульвара,
И чернь восточного базара,
Полуодета и пестра,
Улыбка наглая порока, ―
А рядом ― нищеты мольбы;
И роскошь пышная Востока,
И грязь восточная казбы.
Вот узких уличек ступени…
По ним ступают женщин тени
Под дымкой белых покрывал.
Гашиш… истома сонной лени…
И тут же ссора и кинжал.
Кофейни… с красным перцем блюда
И мокко ― обжигают рот.
Вот дорогих товаров груда
В лавчонке грязной у ворот,
И развернул перед Марьянной,
Склоняясь, как покорный раб,
Всю роскошь ткани златотканой
Красивый, бронзовый араб.
Сверкая белыми зубами,
Сверкая черными глазами,
Он ей показывал шитье,
Запястья, серьги и наряды,
И перенес совсем ее
Во времена Шахеразады.
И накупает ей Андрей
Колец, браслетов и цепей…
В приливе молодом веселья
Они домой спешат скорей;
Ее он рядит в ожерелья;
Душистый шелк ее кудрей
Окутал золотистым газом…
Как странный к ней идет убор!
Под ним ― темней и ярче взор…
Он на нее глядит с экстазом,
Не узнает ее черты
С оттенком новой красоты…
В подушки мягкого дивана
Со смехом падает Марьянна,
Шутя, вдыхает вместе с ним
Кальяна ароматный дым…
Они так близки, дивно близки,
Не слышен времени полет ―
И ласки страстной одалиски
Ему Марьянна отдает…

―

Пора. Обед уж сервирован:
Назначен на восемь отъезд.
Марьянна ничего не ест,
Ардатов бледен и взволнован.
Уже закрыты сундуки…
… Последний взгляд немой тоски
Уютной комнате отеля,
Где пролетела вся неделя,
Как греза радостного сна.
Еще сейчас была она
Полна любовью их взаимной,
Их жизни близостью интимной,
И вот свой уголок опять
Другим им надо уступать,
Чета иная, верно, вскоре
В их милый явится приют…
Чужая радость ― или горе ―
Сюда, непрошены, войдут.
― Пора… Прислуга в коридоре
Давно уж выстроилась в ряд
И смотрит с жадностью им в руки.
Последний вздох! Прощальный взгляд!..
Все ближе, ближе миг разлуки.
Карета… улицы, вокзал!..
Носильщик толстый подбежал…
Вся суета толпы вокзальной:
Там плач, тут смех, там вздох печальный…
Платформа шумная светла…
Они садятся у стола,
Не в силах вымолвить ни звука:
Одна лишь ночь ― а там разлука!
Бежит носильщик к ним сюда:
«Ich bitt’recht schön, der Zug ist da».
И, как зловещий рог Эрнани,
Звучит для них его призыв.
Купе заказано заране;
Идут… И вдруг один порыв
Друг к другу их толкает властно.
И, все на свете позабыв,
К себе прижав Марьянну страстно,
«Вернемся! ― говорит он ей: ―
Побудь еще денек моей!»
«Но милый… это безрассудно…»
(Сама же вспыхнула огнем.)
«Мы праздник у судьбы возьмем:
Подумай! Это будет чудно. ―
Скорей, назад! «Was geht denn los?»
Ворчит старик себе под нос,
Снимая чемоданы с сетки.
― И снова полутьма каретки…
И, верить все еще боясь,
Дрожа, и плача, и смеясь,
Марьянна обнимает друга.
А через несколько минут
Они опять «к себе» идут ―
И изумленная прислуга
Вручает им их прежний ключ…
… Блаженства истинного луч,
Забвенье поцелуев жарких…
«О время, бег останови!..»

Одно из жгучих, самых ярких
Воспоминаний их любви…

VIII

А время мчится неустанно…
Любви единственной верна,
Уж скоро восемь лет Марьянна
Живет по-прежнему одна.
Не ищет общества она,
Чтоб тайну жизни перед светом
Не сделать болтовни предметом.
Театр ушел на задний план:
Все захватил ее роман:
И для нее довольно слова ―
Как бросить все она готова,
Любой театр, любой успех,
Чтоб скрыться с ним вдали от всех.
Марьянны жизнь за эти годы
Так странно двойственна была:
Одна летела как стрела,
Жизнь счастья, страсти и свободы,
Среди красот живой природы,
Вся солнцем юга залита.
Другая жизнь ползла уныло,
Тянулась длинно… Все в ней было
Гнетущий мрак и пустота.
И с каждым разом возвращенье
Марьянне было тяжелей,
И думалось нередко ей:
«Вот за вину мою отмщенье!..

―

Уныл и тих ее приют;
Крутом все то же, стены те же…
И тихо месяцы ползут ―
А встречи реже… реже… реже.
Порою говорит она:
«Перед старухою корыто
Стоит по-прежнему разбито ―
Вот так и я, опять одна,
Всего как прежде лишена».
Но ей не удается шутка;
Сжимает горло ей тоска,
И так ей что-то пусто, жутко…
Жизнь одинока и тяжка.
«Вот у других семья и дети…»
Семья!.. Все чаще мысли эти
Приходят к ней, когда она
Сидит с тоской своей одна.
Полна любви своей всецело,
Она вперед стремилась смело.
Но миг настал ― и ей пришлось
На путь пройденный обернуться,
На жизнь былую оглянуться.
О, что ждалось ― и что сбылось?.
Там позади одни волненья,
Блаженства беглые мгновенья
И горя долгие года…
Исчезла юность незаметно;
Мечтать о ней теперь уж тщетно.
Она одна… и всем чужда.
Что ей от прошлого осталось?
Все уничтожилось… распалось…
Давно в ограде Волховских
В тени церковных лип густых
Одна прибавилась могила:
Отца Марьянна схоронила.
Лет пять назад, как умер он,
Заочно с дочкой примирен…
Петровна прожила недолго,
Лишь дождалась уплаты долга;
И никого. К кому пойти
В часы унынья иль досуга,
Кого позвать к себе как друга,
В ком утешение найти?
И призрак старости жестокой,
Злой, беспощадной, одинокой,
Тревожит душу ей порой
Своей усмешкой гробовой.
Он? Он… единственный, любимый,
Но и далекий… Боже мой!
Зачем судьбой неумолимой
Он не был отдан ей одной?..
Все ждать неверно… и тревожно…
Нельзя прибегнуть и к письму: ―
Вдруг здесь жена?.. И невозможно
Свободно ей писать к нему.
Зайти к нему она не смеет:
Он по неделям не идет ―
Ей мука: если заболеет,
Ведь он ее не позовет.
Она и плачет и тоскует: ―
«Наверно с ним его жена…
Счастливица!» О, не ревнует,
Но всем завидует она:
Жене, детишкам, англичанке;
Последней в доме их служанке;
Всем тем, кто может быть при нем,
Кому его доступен дом.
Она не спит, бледнеет, тает…
Уж появились у виска
Два-три седые волоска…
Часы и дни она считает,
Приедет он ― ему она,
От муки нравственной больна,
В слезах твердит слова упрека:
«Так забывать меня ― жестоко!
Тебе не жаль любви моей…
Ты не щадишь меня, Андрей!..»
Но стоит на нее Андрею
Взглянуть с улыбкою своею ―
И уж она у милых ног:
«Нет, нет, прости, мой царь, мой Бог!..
Но мы ведь ропщем и на Бога,
Когда страданья слишком много».

―

Зачем в гармонии согласной
Двух счастье ведавших сердец
Вдруг зазвучит разлад ужасный,
Угроза тяжкая: «Конец»?
Зачем, когда в одном все дышит
Любви божественной мечтой,
Другой уж более не слышит
Ее мелодии святой?
Когда б могла любовь людская
Идти по одному пути,
В двух душах дивно расцветая,
Могла бы вместе отцвести!
Когда б она пощаду знала,
Жалела вешние мечты
И равнодушно не карала
Ей отдающейся четы, ―
Но в то же самое мгновенье
От ней навеки отлетев,
Оборвала бы свой напев,
Обоим даровав забвенье
И разомкнув волшебный круг
Без слез, без горечи, без мук.
Увы! Но тайна двух влюбленных
Как тайна жизни в двух цветках,
Одним стеблем соединенных:
Один цветет, другой зачах.
Один открыл любви объятья,
Другой уже бежит от них…
И в этом вечное проклятье
Несовершенных чувств людских.

IX

Письмо… рука совсем чужая.
Конверт Марьянна медлит вскрыть;
Она глядит, соображая:
«Не знаю… Кто б это мог быть?..»
Всегда для женщин интересно,
Что хоть немного неизвестно.
И в одиночестве своем
Она развлечена письмом
И рада маленькой загадке.
Неровен почерк букв косых,
Как будто бы писала их
Рука в сильнейшей лихорадке…
С нераспечатанным письмом,
Чей нервный почерк незнаком,
Так много связано догадок;
А легкий привкус тайны сладок.
Оно ― от нового врага
Иль от неведомого друга?
Нужна ли от нее услуга?
Ее ли дружба дорога?..
И столько встанет живо, ярко
Предположений вдруг в уме…
― В нераспечатанном письме
Всегда от жизни ждешь подарка.
Но вот прочла письмо она,
И сразу стала так бледна,
Как будто в английском конверте
Таилось злое жало смерти.
Письмо Ардатовой к Марьянне
«Конечно, вы удивлены:
Вы, верно, от его жены
Письма никак не ожидали…
Что делать! Гордость я душу:
Я вам в отчаянье пишу.
Зачем!.. И вы не угадали?
Я промолчала восемь лет;
Молчала б дальше, вероятно,
Хоть у меня уж жизни нет,
Хоть счастье взято безвозвратно…
Не в этом суть… пишу не то!
Пусть это счастье отнято,
Пусть любит он дано другую,
О, я молчу, я не ревную.
Давно уж милостью молвы
Мне было все… да, все… известно.
Но… знаю, не виновны вы,
Вы поступали даже честно.
Боялись вы за каждый шаг…
Легко, я знаю, наш очаг
Могли разрушить вы коварно;
Но вы щадили жизнь мою,
Щадили вы мою семью,
Я вам за это благодарна.
Подумать!.. Вас благодарю
Зато, что вы не все украли…
Простите, что в моей печали,
Быть может, резко говорю,
Но я так мучилась когда-то!
Ведь я его любила свято,
Ему с доверьем отдалась,
А он… втоптал все это в грязь.
― Когда узнала я впервые,
Что изменяет мне Андрей…
Прошло то время!.. Прочь скорей,
Воспоминанья роковые!..
Убить себя хотела я,
Но ― тут ко мне вбежали дети…
И я осталась жить на свете,
Глубоко ужас затая.
Они мне все; в них жизнь и сила.
Я не жена теперь ― я мать.
Себя давно я схоронила…
Но им! Но им не дам страдать.
Чтоб выйти не могло наружу
Пред чистым взором детских глаз
Все, унижающее нас, ―
Сама я объявила мужу,
Что я действительно больна
И что деревня мне нужна.
Поверил он вполне беспечно,
Я думаю ― был рад, конечно…
А я… ревниво берегла
Святыню нашего угла.
Я позабыла развлеченья,
Не выезжала никуда ―
А ведь была я молода.
Не смела выдать огорченья,
Чтоб только милые мои
Имели призрак хоть семьи!
Свой крест несла я молчаливо,
И ― как сестра, не как жена,
Но ― с мужем я была нежна.
Сама же только терпеливо
Его изменам счет вела…
Им, правда, не было числа.
Он встретил вас… и призрак грозный
Иной любви ― любви серьезной, ―
Не увлечения на миг,
Одной из пошленьких интриг, ―
Передо мною встал, путая…
О! Вас прощаю я вполне:
Не вы ― так женщина другая
Была б соперницею мне.
Вы, повторяю, вы щадили
Его жену, его семью…
Ко мне вы милосердны были ―
Вам справедливость отдаю.
Я верю ― вы страдали сами
И, плача жгучими слезами,
Казнились за свою вину;
И в жертву принесли вы смело
Ему любовь и жизнь всецело
И чистоты своей весну.
И, как ни странно… непонятно…
Уж этим самым, вероятно,
Вы как-то мне уж не чужды.
Я не питаю к вам вражды!
И вот теперь ― без размышленья ―
Завидя грозную беду,
В минуту страха и сомненья,
Я к вам за помощью иду.
― Передо мною снова бездна!..
Так, значит, жертва бесполезна?..
Я добровольно, в цвете сил,
Ушла от жизни и из мира,
Чтоб глину моего кумира
Он вновь без жалости разбил?..
К чему же были муки эти,
Мое молчанье до конца ―
Когда теперь теряют дети,
Теряют своего отца!..
Послушайте! Он сновалюбит:
На этот раз он все погубит:
Ему ведь скоро сорок пять,
А ей едва ли двадцать минет;
Любви последней жар не стынет,
И ей готов он все отдать.
Он все забыл, он ею бредит;
Он к нам два месяца не едет…
И вот сегодня… Боже мой!
Письмо ― и с просьбою прямой:
Он хочет, требует развода.
Он пишет, что теперь ему
Нужна желанная свобода,
Что видит он в семье тюрьму,
Что «неспособен он к обману»(!),
Что… Боже, Боже мой! Не стану
Вам повторять всего письма:
Мне ясно ― сходит он с ума,
Я к вам бросаюсь за защитой!
Ужасно, правда, что жена
Идти к возлюбленной должна…
Но сжальтесь над семьей разбитой!
На вас надежда вся моя:
Ведь вы… и ваше обаянье
Имеет на него влиянье…
И он очнется, верю я,
Пусть ваши просьбы, ваши речи
Отгонят чары новой встречи
И в нем былое оживят.
Он вас не бросит бессердечно:
Он перед вами виноват,
И должен это помнить вечно.
Внемлите матери мольбе:
Верните вы его себе,
И… и у нас не отнимайте!..
― Но… я безумна, может быть,
Что вас могу о том молить?
Тогда простите… и прощайте».

―

Сгущался серый мрак в углах,
И наконец совсем стемнело…
Марьянна все еще сидела
С письмом Ардатовой в руках.
В ней не борьба, не возмущенье ―
Одно царило ощущенье:
Немой и жгучий, жгучий страх.
Душа отказывалась верить:
К чему бы стал он лицемерить?
Он не сулил ей ничего;
Он знал, скажи он только слово, ―
Она освободит его:
Он ждать не мог от ней иного!
Она б ушла с его пути.
― Всего ужаснее снести
Ей было эту мысль обмана,
Она ей сердце жгла как рана..,
Без слез, недвижна и нема,
Марьянна пристально глядела
На строки страшные письма ―
И все в ней точно холодело.
― Итак ― конец, конец всему,
В чем было жизни назначенье…
Теперь ― в пугающую тьму,
На бесконечное мученье!
«О, Боже, страшно, страшно мне…»
Марьянна словно в полусне,
В полубезумьи повторяет:
«Так вот каков конец бывает…
Конец… я снова не пойму:
Тупеет мозг… Как я устала!..
Так просто: было и не стало,
Как смерть. Конец, конец всему!..

―

Любовь убита… Боже правый!
Свершился тяжкий грех кровавый:
Убита ― милою рукой.
Никто не видел преступленья;
Ее предсмертного моленья
Никто не слышал в час ночной,..
Любовь убита! Боже мой!..
А небеса еще сияют,
И розы на земле цветут,
И воды светлые текут,
И люди любят и мечтают?
Любовь, любовь ― могли убить!
А как она хотела жить,
Молила жизни, с воплем муки
И в унижении своем
Во прахе целовала руки
Того, кто был ей палачом…
Убита бедная любовь!..
Никто не подсмотрел удара,
И злодеянье ― минет кара.
― Но на руках убийцы ― кровь.
И до последнего мгновенья
Не перестанет слышать он
Тоску прощального моленья,
Любви предсмертный, тяжкий стон!..

―

Дверь тихо скрипнула. «Что это?..»
Впустив с собой полоску света,
Вошла служанка: «Семь часов,
Обед давно уже готов!»
Призвав к себе всю твердость духа,
Она ей отвечала глухо:
«Не надо… я не голодна!..»
Я лягу: я совсем больна».
«Сходить за доктором?» ― «Не стоит.
Но пусть меня не беспокоят:
Мне сон сейчас нужней всего…
Не принимайте никого».
Дрожа от страшного озноба,
Она прошла к себе… туда,
Где часто в эти все года
Они так близки были оба…
Служанку быстро отпустив,
Она, все больше холодея,
Взглянула на портрет Андрея…
И тут отчаянья порыв
Потряс ее всей силой властной
И разразился бурей страстной.
О, этот милый ей портрет!..
Она твердит, рыдая, с дрожью:
«Так, значит, ничего уж нет!
Так эта близость долгих лет ―
Все оказалось только ложью!..»
Вот этот самый гордый рот,
Ее учивший поцелую,
Теперь целует он другую,
Другую счастием зовет!..
― Так вот что значил этот холод,
Когда он часто ей твердил:
«Мой друг, ведь я не так уж молод…
Во мне утихнул прежний пыл.
Теперь люблю я не тревожно,
Любовь твою вполне ценя;
Но уж того, что невозможно,
Не требуй больше от меня.
Нельзя» (смеялся он беспечно!..)
«Держаться высшей точки вечно.
Должна температура пасть.
Раз обладание притупит
Вполне развившуюся страсть,
То место страсть любви уступит.
Таков уж логики закон,
И в нем залог любви достойной:
Разумной, долгой и спокойной».
Увы ― уже в то время он
К другой был страстью опьянен,
А к ней и к близости их тесной
Привыкнув, как к семье второй,
Считал ее почти женой
И находил, должно быть, «пресной».
Она ж… дышала только им,
Жила и мыслила одним.
Ей свойство женское всецело
Руководило и владело:
Все в жизни к одному свести,
В одну лишь мысль вполне уйти,
Замкнуться в узкий круг ― не шире,
Чем круг одной любви его,
Не ведать больше ничего,
И ко всему другому в мире
Быть равнодушной и слепой,
Эгоистически скупой.
«Но счастья только тот достоин,
Кто людям сам его дает.
Мой дом был на песке построен,
И первый вихрь его снесет.
«Не сотвори себе кумира» ―
Забыла я святой завет:
И вот теперь… одна средь мира ―
И у меня надежды нет!..
Я это вижу. Но жестоки
Такие поздние уроки.
Где мне прибежище найти,
Что делать мне? Куда пойти?..
От слез глаза ее горели,
И сжав пылавшие виски,
Она металась на постели,
Близка к безумью от тоски.
Она молила хоть мгновенья
Забвенья, полного забвенья,
Рыдала в сумраке ночном…
И сна ждала она как дара:
Но лишь на миг забылась сном ―
Уже проснулась от кошмара.
Марьянне снилось, что она
В гробу живая очутилась
И вдруг ― от гробового сна ―
В могиле темной пробудилась.
Смертельным ужасом полна,
Зовет, зовет, кричит она…
Со стоном молит о спасеньи
Из роковой тюрьмы своей ―
Но воплей тщетного моленья
Никто не слышит из людей.
И все проходят мимо, мимо ―
Беспечно и неумолимо…
А грудь сдавила ей доска ―
Дышать уж нечем ― смерть близка ―

―

И долго ночь тянулась эта…
Она рыдала до рассвета,
В подушки спрятавшись лицом, ―
И, как с любимым мертвецом,
Мучительно, безумно, нежно
Простилась с прошлым безнадежно.

X

На, утро поднялась она
На вид спокойна, хоть бледна.
― Как перед казнью, в мрак темницы
Видений ярких вереницы
К приговоренному слетят,
И узник видит пестрый ряд
Любимых лиц, воспоминаний,
Дней улетевших и ночей,
Улыбок, слез, тревог, страданий ―
Все, все до самых мелочей ―
Так в эту ночь Марьянной снова
Была вся жизнь пережита
И похоронена мечта
Невозвратимого былого…
Она решила все снести,
Полна надеждою одною:
Семью, детей его спасти
Какой бы ни было ценою.
Она спасет его жену
И тем искупит хоть отчасти
Непоправимую вину
Своей слепой и грешной страсти!

―

Она к Андрею прямо в дом
Послала девушку с письмом ―
(Скрывать уж более не стоит…
Кого бояться?.. Кто откроет?..
Когда в душе уж смерть близка,
Лукавить, лгать, скрываться ― странно…)
В письме ― всего одна строка:
«Я жду немедленно. Марьянна».

―

И, как покойница, бледна,
Сжав холодеющие руки,
С отчаяньем застывшей муки
Глядит в глаза ему она.
И от измученного взора
Смутился он, как от укора:
«Зачем же ты мне лгал, Андрей?»
«Марьянна, выслушай…»«… Не надо.
Мне не нужна твоя пощада,
Раз больше нет любви твоей.
Былого не вернуть обратно.
Любовь в душе твоей мертва,
Ты разлюбил.. , К чему ж слова?
Без них все ясно и понятно.
Я не затем тебя звала…
― Когда себя я отдала,
Я этого сама хотела:
Уж я не девочка была
И знала все, на что я шла,
И своего ждала удела.
Так упрекать не вправе я
За то, что жизнь моя разбита,
Что мне вся будущность закрыта…
Что в этом? Бог тебе судья.
Ужасно, правда, что давно ли
Как были мы одно с тобой?..»
― Она, закрыв глаза рукой,
Сдержала стон невольной боли
И быстро с места поднялась,
С собой не совладать боясь.
Потом, из шкафа тихо вынув
Тяжелый кованый ларец,
Взгляд на него прощальный кинув,
Чуть слышно молвила: «конец…»

―

В ларце старинном и заветном
Хранились под замком секретным
Десятки писем, телеграмм, ―
Все было в пачках по годам.
Бумага свято сохранила
Все начертания пера,
Как будто писано вчера…
Еще не выцвели чернила,
Не стерся след карандаша,
А уж из них ушла душа…
Но как минувших дней могила,
Над прошлым счастьем мавзолей ―
Ларец еще был дорог ей…

Марьянна говорит Андрею:
«Я о прошедшем не жалею,
Укора я не шлю судьбе,
И все прощаю я тебе.
Одно простить мне, правда, трудно ―
К чему обман твой безрассудный?
Подачку жалкой лжи твоей
Не заслужила я, Андрей».
«Молчать ― не значит лгать… Ужели
Не поняла моей ты цели:
Не лгать, молчание храня,
Хотел я…» ― «А «щадить» меня?..
Благодарю. Не в этом дело.
Вот что сказать тебе хотела…
Пускай все эти письма ― ложь,
Но… ты одно меж них найдешь:
Его писал ты мне впервые,
И эти строки роковые
Тогда решили жизнь мою.
Возьми!.. оно уж пожелтело…
Ты в нем писал мне честно, смело;
Дал клятву ― не бросать семью.
И неизбежное свершилось:
Я для семьи твоей решилась
Себя на жертву принести…
Возьми его ― и перечти».
Ардатов взял письмо в смущеньи…
Кругом исписанный листок
Уже от времени поблек,
Но ясно встало ощущенье,
С которым он его писал,
С которым он ответа ждал…
Она, бледна, почти сурова,
Смотрела твердо на него.
«Не нарушай ни для кого
Когда-то данного мне слова!
С тобой расстанусь я, Андрей:
Но помни… полюбивши снова,
Не бросишь ты семьи своей.
Не совершишь ты преступленья!
Ты не отдашь без сожаленья
Другой того, чего не мог
Отдать ты мне за эти годы
Моей поруганной свободы,
Моих мучений и тревог,
Любви безумной и безмерной
И рабской преданности верной.
О, с этим ― я не примирюсь!
Иначе ― я тебе клянусь ―
(Ты знаешь, лгать я не умею)
Клянусь тебе душой своею,
В тот день, как бросишь ты семью,
Чтоб навсегда уйти с другою, ―
Я в тот же день ей все открою
И, слышишь ты ― себя убью».
«Марьянна!..» «Более ни слова…
Исполнить клятву я готова:
Но верю ― ты же человек.
Ты верно смерть мою отсрочишь,
Убийцей стать ты не захочешь.
Теперь прощай… Прощай навек!..»

―

XI

Ночь. Спит огромная больница
Тяжелым сном, неровным сном.
Сиделки дремлют, лишь «сестрица»
Не спит в безмолвии ночном.
Передник, белая повязка
На гладких темных волосах,
И грусть великая, и ласка
В ее задумчивых глазах.
По полутемным коридорам
Идет сестра, идет дозором,
Обходит длинный ряд палат.
На потолках немые тени
Перебегают в странной смене…
Больные беспокойно спят,
То чей-то бред, то смутный ропот,
Протяжный стон, тяжелый вздох…
Сиделки сонной тихий шепот:
«Четвертый№ [нумер] очень плох…»

―

Вот лет двенадцати девчурка,
Худая, жалкая фигурка;
Всего три дня лишь, как она
В больницу к ним привезена.
Сестре подумать было жутко,
Что привело ее сюда ―
Какая горькая нужда.
Полгода «нянькою» малютка
В семье сапожника жила;
Тяжелый крест она несла.
Кто не глумился над сироткой?
Побои… горькое житье!
Но как-то раз, «уча» ее,
Ей раскроили лоб колодкой.
И вот свезли ее сюда..,
О, как бы отдых был ей сладок
От брани, злобы и нападок,
От непосильного труда.
Как в светлый праздник, на бедняжку
Надели чистую рубашку;
Кругом ― тепло и чистота,
И все, чего ей не хватало,
Она теперь бы испытала:
Была бы наконец сыта!..
Забыло б Божие созданье
Гнет тяжких жизненных вериг…
Да жаль ― с тех пор она в сознанье
Не приходила ни на миг.
Она лежит, забывшись, словно
В глубоком сне, но ― то не сон.
И только стонет, мерно, ровно…
О, этот непрерывный стон!
Ему, как тяжкой укоризне
Внимает с ужасом сестра:
В нем символ всей недолгой жизни,
Как будто вот пришла пора,
И безнаказанно открылось
Все, что таить ей приходилось:
Вся повесть долгих детских мук,
Несмелых жалоб, слез бедняжки ―
Слилась в один чуть слышный звук,
Чуть слышный стон, упорный, тяжкий.
Он все слабее и слабей ―
И смолк, и наконец над ней
Как будто что-то пролетело,
И притаилось все вокруг,
И, вздрогнув, худенькое тело
Недвижно вытянулось вдруг.
Сестра целует лобик бледный…
«Спокойно спи, ребенок бедный!..»
Кто знает? Верно, в первый раз
За все ее существованье
Коснулась ласка состраданья
Ее навек закрытых глаз…

―

Сестру зовут. Уже светает.
Она с печалью покидает
Чужое мертвое дитя…
Немного времени спустя
Она в чахоточной палате.
И перед ней ― живой мертвец.
Недолог мертвеца конец…
Сестра садится у кровати,
Ему лекарство подает, ―
Со лба его холодный пот
Рукою нежною стирая.
«Ах, тяжко мне!.. ― хрипит больной. ―
Сестрица, посиди со мной!..
Не уходи еще, родная!..»
И долго слушает она,
Как у него в груди глубоко
Смерть с жизнью борется жестоко,
Нещадной злобою полна…
«Заснул бы, милый!..» «Ой, не спится…
А что, не долго мне, сестрица?
Ишь, полежать-то как пришлось,
Домой поеду я отсюда:
У нас там воздух легкий, чудо!..
Поправлюсь живо там, небось?..»
«А ты откуда?» «Я не здешний…
Я с Дону… хорошо у нас:
Сад, груши, яблоки, черешни,
Всего-то вволю: и в запас,
И посылаем на продажу.,.
Ах, больно хочется домой,
Вот погоди, вернусь зимой ―
Тебе гостинцу я уважу.
Наварит ягод всяких мать
Сестрице ― выходила сына…
Ведь я у ней одна кручина!..»
«Вот снова кашель! Надо спать!
Ты говорил уж слишком много», ―
Сестрица замечает строго,
Больному помогая лечь.
Но он ее не отпускает,
Ни на минуту не смолкает
Его прерывистая речь.
Жизнь уступать еще не хочет:
Он молод… только двадцать лет!
В окно давно глядит рассвет;
Дыханье воет и клокочет
В его измученной груди…
Он все зовет:«… Не уходи!..»
Она же с взглядом сожаленья
Сулит ему выздоровленье,
Сулит надежду впереди…
«… Забылся!» В темном коридоре
Она присела на скамью,
И забывает скорбь свою
В одном великом общем горе…
Она ли это? перед ней
Здесь в темноте, в стенах больницы,
Встают вдруг ярко вереницы
Прошедших лет, минувших дней.
― Блестящий зал… аплодисменты…
На дорогих корзинах ленты…
Цветы, наряды, вечера,
Бокалы с золотым шампанским,
И ночи с пением цыганским,
И утонченностей игра…
Потом любви безумной сказка,
Поэма страсти… дивный юг,
Поездки тайные… и вдруг,
Нежданно, грозная развязка…
И ужасается она:
На миг ей кажется жестоким,
Что с прошлым так уже далеким ―
Вся связь навеки порвана?..
«Сестру зовут!» .. И, вздрогнув, снова,
Прочь отогнав, как злой кошмар,
Все наважденье прежних чар,
Она к работе уж готова;
Ночь не ложится напролет:
Не время думать, дело ждет!
Она нужна! Ее забота
Спасает, может быть, кого-то!..

―

А смерть до самого утра
Тихонько по больнице бродит;
Все новых жертв она находит,
И с нею борется сестра.
Со всею силой увлеченья
Подстерегает каждый шаг,
Стараясь облегчить мученья,
Что нанесет незримый враг…
Не знает страха, утомленья,
Перед священною борьбой;
Готова жертвовать собой
За миг желанный исцеленья;
И вырвать жертву из когтей
Нередко удается ей
У гостьи страшной и незванной…

―

И в те минуты к ней в тиши
Мир ясный сходит в глубь души,
И счастье веет над Марьянной!..

XII

Опять вокзал; опять отъезд,
Опять толпа, прощанья, слезы;
В руках у некоторых ― розы,
А на вагонах ― Красный Крест.
Шум, суета… Как прежде, снова
Марьянна в дальний путь готова,
На этот раз уже она
Опять поедет не одна:
С своей семьей, ей Богом данной,
Где свой нашла она приют,
Где все сестрой ее зовут
И делят кровь и хлеб с Марьянной,
Живут одною жизнью с ней;
Под этим мирным тихим кровом
Душа Марьянны все полней
Ей чуждым прежде чувством новым:
Не одного, но всех любя,
Жить для других, не для себя.

―

Звонок уж скоро! Слава Богу!..
Все так и рвутся уж в дорогу.
Сестер здесь много ― молодых,
Совсем детей ― и пожилых:
Влечет к ним простота убора,
И освещает прелесть взора
И некрасивые черты
Лучом сердечной теплоты,
И в их монашеской одежде
Стоит Марьянна меж сестер.
Она уже не та, что прежде:
Спокойна речь, спокоен взор…
Все те, кто стали с нею близки
Пришли сказать сестре прости,
Знакомый доктор, две курсистки
Желают доброго пути,
Желают снова в край родимый
Вернуться целой, невредимой.
Она внимает их словам,
Уж мыслью вся далеко, «там».
Она глядит нетерпеливо
И ждет свистка локомотива.
Опять услышит шум колес,
Ее баюкавший когда-то
И уносивший в море грез,
Откуда сердцу нет возврата…
О, этот мерный шум колес,
Такой любимый и знакомый!..
Он ей с собою счастье нес
И обволакивал истомой.
Не эту песнь безумных дней
О счастье ласк и упоений
У жизни краденных мгновений,
О сладкой власти роковой
Греха с змеиной головой,
О наслажденье, страстном жаре
И ночи трепетной без сна
И о горячечном ударе,
В котором жизнь прожгла она…
Нет! Будет звать он к жизни новой,
На путь тернистый и суровый
В тот страшный и далекий край,
Где смерть бушует как стихия,
Где гибнут жизни молодые,
Которым скажут «умирай!»,
где стоны, кровь; где пушек грохот
Гремит, как сатанинский хохот,
А зло позорное войны
Кровавый правит пир на воле,
Где враг и друг обречены
Найти конец на бранном поле.
Там быть! Как любящая мать,
Склоняться с лаской над бойцами;
Одну хоть жертву, но отнять
Своими слабыми руками.
Спасать ― кто может быть спасен;
Последний вздох, предсмертный стон
Принять с слезами и любовью;
В них видеть братьев дорогих
И жизнью рисковать для них,
За что-то жертвующих кровью.
Забыть всецело обо всем,
Что оставляешь за собою;
Здесь обреченным быть сестрою,
И в страшном общем горе том,
Как каплю в безграничном море,
Навеки потопить свое,
Чуть не убившее ее,
Такое маленькое горе!..

―

Второй звонок. «В вагон! в вагон!..»
Шум, суета со всех сторон:
«Пиши!» «Прощай!» «Нет, до свиданья!»
И поцелуи и рыданья…
Марьянна между тем одна
Стоит спокойно у окна.
Других с любовью провожая,
Заплачет друг, сестра иль мать.
Марьянна всем почти чужая,
И некому о ней рыдать…

―

Но в это время торопливо
Пробилась женщина в толпе,
И в окна каждого купе
Глядит она нетерпеливо,
Кого-то, видимо, ища.
С Марьянной встретилась глазами,
И подошла, вся трепеща:
«Я… я пришла проститься с вами».
Марьянна вздрогнула: «Она!»
С ее косою белокурой,
Где уж блестела седина,
С изящной хрупкою фигурой…
Она видала только раз
Ее, случайно, издалека ―
Но не забыла как упрека
Ее больших печальных глаз.
«Простите»… Полная порыва,
Та ей сказала торопливо:
«Я не могла к вам не прийти…
Сумели вы нас всех спасти.
На подвиг едете вы, знаю…
Но подвиг тот трудней вам был:
Я все былое забываю.
Дай вам Господь побольше сил.
Не за мое успокоенье…
Что мне? Прошла моя пора.
Но за детей ― за их спасенье ―
Благослови вас Бог, сестра!»…
― Сестра… ― «О Боже!»… В то мгновенье
Звонок раздался… Там свистки. ―
Одно пожатие руки
И все исчезло как виденье…

…………………

Она упала на диван
В глубоком, трепетном волненье;
Ей застилал глаза туман
Хороших слез ― слез исцеленья…

…………………

Стучал колес тяжелый бег,
Кругом сестрицы хлопотали,
Приготовлялись на ночлег,
Марьянне что-то толковали.
Но, не скрывая жгучих слез,
Уткнувшись в уголок дивана,
Без сна под мерный шум колес
Ночь эту провела Марьянна.
И ей до самого утра
Все виделся привет прощальный
И голос слышался печальный,
Сказавший кротко ей: «Сестра!» …

1907