Вразумительный результат
Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет: ―
Со святыми упокой душу раба Вадима! ―
Близ меня так приветливо солнышко стынет.
Горсти звезд. Корка неба. Я дома.
В облаковых проселках, среди молнийной ржи,
Колесницей ветров непримятой,
Я, чуть-чуть пошатавшись, мамин дом нахожу,
Мама радугу шьет в своем белом капоте.
Я целую костяшку, изгибаясь в поклон,
Губою застылою, как поросенок под хреном,
Объясняю: вернулся к тебе блудный сын,
Посвященный мученьям и ранам.
Улыбнулась в ответ: ― Лоскутки твоих мяс
Вмиг сползут, как румяна!
Так болтая, сидим. Входит к нам иисус,
Весь скелет изумительно юный.
Часто в кости играем (кости вечно с собой;
Бросишь руку; коль пальцы не свалятся,
Значит: пять на руках! ). Нам луна ― соловей!
А земля гулом улицы молится.
Без страстей и грустей по утрам я молюсь,
Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен!
Иногда посмотрю через высь к тебе вниз:
Вон идешь Маросейкой ты с мужем.
Так бледна, что под стать ты сама мертвецу,
Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки.
За спокойной облаткой воскового лица
Горькой хиной насыпаны муки.
Ах, я знаю: от боли мы хотели потом
Растрепать кудри жизни юдольной,
Свое имя, что предано с головою стихам,
Вы пытались вкрапить в чью-то спальню.
Подошел кавалер и отпрянул назад,
Обжигается тело до днесь моей песней;
Там, где губы касались мои, ― там синит
До сих пор даже неба прекрасней.
И когда б ни смотрели на морщины мужчин,
На слюною истекшего в похоти старца,
Но в зрачке осиянном навсегда отражен
Профиль мой с револьвером у сердца.
Захотелося имя другое порой начертать
Вам строкою губ упрямой,
Но с помоста губы должен просто слететь
Воскрик имени мертвого Димы.
Мылом диких разгулов и скребницей вина,
Чехардой неудачливых маев
И чечоткой ночей, дожигающей дни,
Вам не смыть бред моих поцелуев.
Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад
Себя отпустить вам, как все прегрешенья.
Все звончей и ярчей ослепительный бред,
Мною брошенный в память прощанья.
Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад!
Лишь расстаться бы с жизнью необычайной.
Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод: ―
Ад и небо тебя недостойны!
Ты ложишься в постель, посвечу я луной,
Утром перышком солнца щекочу твои пальцы.
На глаза твои часто грустней и нежней
Синяки надеваю, как кольца.
Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь,
С той же нежностью вкрадчиво польской!
Если холодно вам, иногда и в январь
Вас обвею теплынью июльской.
Крылоглазая! Над оркестром годин,
Над прибоем цветов весны женственной
Возглашает вам басом моим небосклон,
Как вас любит ваш прежний единственный!
Молния ― спичка в руках моих!
Папиросой комету роняю по небесному полю я.
Славься, славься отныне во веки в веках,
Чистым ландышем, гулкая Юлия!
Так мы любим друг друга с тобой вдалеке.
В нелепьи великолепном!
Ты наследница страшной моей тоски,
Не смываемой даже потопом.
Славься ты, подчиненная моему восторгу!
Твоим ночам свои я бросил дни!
Никакому не вырезать, никакому хирургу
Из твоей души меня.
Апрель 1923
Москва