Было грустно наше прощанье и оставило жгучие ранки. Вечно помнятся ― утро в тумане и грязный коридор в охранке, ― такой облезлый, серый и длинный; какой-то противный запах, лица, затянутые паутиной, и руки, как цепкие лапы.
Звяканье шпор за дверью, портреты царского дома и тоска все злей и безмерней… А за дверью голос знакомый.
И потом, меж двумя чужими ― дорогое лицо, родное, ― холодное и стальное, чтобы себя не выдать перед ними.
Под чьим-то взором упорным, липким ― крик безмолвный о вечной разлуке. Глазами к глазам приникли и сломались губы от муки.
Неразумье разлучной боли, желанье кинуться следом и ― железом ставшая воля, и над болью воли победа.
А потом… потом одиночка и эта нелепая заграница, чужие французские лица. И нельзя ни рыдать, ни молиться, чтобы час приблизить урочный.