ЯВЬ
«Слышали? Говорят ― завтра?»
«А я думала сегодня».
«Вот будет давка―»
«Да уж, как водится, на народе»…
«А знаете ― все-таки занятно»…
«Говорят вот в Швейцарии так же, публично»…
Объявляли по городу внятно,
И качели поставили у стены кирпичной
У самой паперти соборной ―
Место самое видное и ― просторно
Качели как крест без двух оконечий,
А под ними сутулые плечи,
А если на цыпочки встать, да взглянуть,
Виден и язык ― так, чуть-чуть.
Вешали долго, трудно, устали,
Часто мать поминали.
Помогал, как мог, сам,
Да только как-то ослаб
И кровь текла по усам ―
Больно тяжел кулак
У офицеров прохожего эшелона из Брянска
(Били накануне в комендантской).
И пока нес, и пока шел,
В голове точно кто-то завел:
«Прощайте, елочки-соселочки,
«Прощай, отец и мать,
«Прощайте, барышни веселые,
«Не буду с вами гулять».
Чуть отвяжется ― и опять:
«Елочки-соселочки»
Да отец и мать».
А какие тут отец да мать ―
Народу ― конца не видать.
Только жена в сторонке
С ребенком,
А другой, постарше, за юбку.
Разрешили взглянуть на последний танец
И ей, и маленьким ―
«Только, знаете, чтоб у меня без демонстраций».
Вот и встала в сторонке под старую акацию,
Стоит,
Молчит,
Только губы белые,
Помертвелые,
И маленький грудь не теребит ― пустая.
А там, около, точно волчья стая,
Только и слышно: «Экая обида,
«Ничего не видно». ―
«Эй, пропустите даму». ―
«Мама, мама».
«Вам видно? А вам?» ―
«Раrdon, madame!»
«Ах, какой рваный».
«Не беспокойтесь, Анна Иванна».
«Ну что вы, что вы».
«Офицер-то какой-то новый».
«Отчего же… Говорят, смерть приятная…»
«Знаете, свежо с утра, я в ватном…»
«А я и Петю взяла,
«Привела,
«Поглядим».
«Они олово в горло, а вот и им».
«Детям-то не хорошо бы с таких лет,
«Бог знает ― какой в душе останется след».
«Ничего, пускай приучается».
«Глядите, глядите, качается».
«Эй, осади».
«Нахал, говорят ― даму пусти…»
«Отдавили ногу…»
«Нет, это, знаете ли, ей-Богу…»
И вдруг голосок звонкий
Неперемогшего ребенка:
«Мамочка!
«Мама!
«Да ведь это он сам,
«Сам веревку дает.
«А они его ― по плечу…
«Ой, мамочка,
«Зажми мне рот,
«Я сейчас закричу». ―
И рукой шершавой
Ротишко зажала.
«Молчи, Ванечка,
«Молчи, маленький,
«Молчи, ненько,
«Гляди хорошенько,
«Да запомни,
«Слышишь, ― запомни.
«На всю свою жизнь, и память
«Положи как камень,
«Отцовские страсти. ―
«И как качался,
«И как по ногам нагайкой ―
«И как вот эти смеялись,
«И как вот те на цыпочки подымались,
«И как кресты на церкви не зашатались».
Тихонечко, на ухо говорила.
И глядела, глаз не отрывая.
Божеских сил не хватило бы, ―
Человечьих хватает.
Человечья страшная сила:
И те, и эти,
И какие-нибудь третьи, ―
Никого не милуем,
Только ― запоминаем.
Было это на Петра и Павла,
А потом еще три дня висел он,
И ходили мимо православные
Без дела и с делом,
К обедне, ко всенощной и к вечерне,
И бухал колокол мерный, ―
А он качался, да слушал:
«Припахивает. Сушь ведь.
«Ишь, воронье проклятое…»
«У самого пятеро…»
«Знаете, мы ведь не против революции,
«Мы за конституцию» ―
«Вот он ― Мессия». ―
«Бей жидов и спасай Россию». ―
«Какой тощий». ―
«Экие ведь звери. Верно нагайкой?..»
«А черниговские мощи?» ―
«А киевская чрезвычайка?» ―
«Рассчитаемся, пока можно,
«На этом свете».
«А Божье?» ―
«Ну, мы-то что же,
«Начальство ответит». ―
А когда третии сутки кончились
Летнею темною ночью,
Церковные двери отомкнулися,
Царские врата распахнулися,
И пошел из них, словно в крестный ход,
Весь святой народ,
Русские православные святители:
Иван Креститель,
Пантелеймон Целитель,
Никола седенький,
Алексей простенький,
Ипатий с тремя морщинками,
Касьян ― редкий именинник,
Убиенный царевич Димитрий
И все Пресвятые Богородицы
Смоленские, Казанские, Володимерские,
Скорбящая, Троеручица, Одигитрия
И другие ― без всякого имени.
Шли они ― как приявшие схиму,
Подошли к веселой качели,
На синее лицо поглядели,
Да и пали ему в корявые ноги,
Прямо на пыльной на дороге,
Как по самому страшному обету.
И лежали там до самого свету.
А когда утром пришли православные ―
Все так же качался удавленный,
Так же плечи его сутулились, ―
Только на церкви кресты пошатнулися.
Ромны, 1919 г.