ДАЛЕКО НА ВОСТОКЕ
О ПОГИБШИХ
Я там не был зимой. / Но я знаю: с утра
ветер бьет о замерзшую воду.
Снега нет и в помине. / Ветра. Ветра.
Адовая погода.
В эту продрогшую землю/ в мелких порошинках инея,
словно их тронула проседь,/ вдавлены танков следы.
Они, как тульская сталь, холодные, синие,
ползут/ на Восток,/ на Восток/ от замерзшей воды.
А над ними,/ над ущельем, где разбитые грузовики
вверх колесами спят,/ дожидаясь своих мертвых шоферов,
где торчат из-под льда железные лепестки
изорванных взрывом моторов,
над ущельем, которое/ между нами/ и ими,/ как рваная рана,
встал высокий откос,/ острый, как нос корабля.
Он стоит,/ глядя прямо в лицо/ желтым, острым, как пики, отрогам Хингана.
Нет, она не кругла здесь,/ эта―/ политая кровью земля.
И над ней/ высоко,/ на откосе,/ как гнездо орлов,
наше братское кладбище/ в горной дымке мороза.
Что скрывать,/ деревянные доски/ и несколько слов
слишком многим/ здесь заменили/ пролитые матерью слезы,
но мне кажется―/ тут похоронен только один,
он был русый парень с голубыми глазами,
он погиб,/ не дожив до первых седин,
до славы,/ которая не за горами.
Он летчиком был. / А впрочем, не так:
он был сапером,/ он мост наводил под обстрелом.
Нет, он не был сапером. / В одной из атак
он майора/ от пули/ прикрыл своим телом.
Нет, неправда! / Тогда он выжил, на счастье.
Он в пехоте и не был. // Скорее всего,
говорят, он был из танковой части,
потом ей дали имя его.
Много слухов идет о его кончине:
говорят,/ что, от смерти за два шага,
на своей курносой горящей машине
он, и рушась,/ еще протаранил врага.
Говорят, он, в сплющенном танке зажатый,
перед смертью успел обожженным ртом
объяснить экипажу,/ как можно последней гранатой
подорваться втроем,/ чтоб врагу не достаться живьем.
Говорят,/ что, когда его ранили в ногу,
недвижим,/ окружен,/ далеко от своих,
он, взмахнув над собой пулеметной треногой,
уложил перед смертью последних троих.
Много слухов идет о его кончине.
Верно, был он героем, если столько о нем говорят:
как в их полк мать из дому, рыдая, писала о сыне,
как его гимнастерку надевал его младший брат.
Говорят,/ его имя/ дают городам/ и рекам.
То жестоко,/ то нежно/ имя это звучит,
потому что в бою был он очень крутым человеком,
но к друзьям и к любимым по-детски был сердцем открыт.
Так был волосом рус он,/ а глаза голубые,
так любим он везде был, где довелось ему жить,
что все девушки плакали,/ даже чужие,
и все парни клялись за него отомстить.
Он лежит под землей на границе. / Но он сам ― как граница.
Он лежит на орлином утесе. / Но он сам ― как орлиный утес.
Он описан на книжных страницах,/ но он сам ― как живая страница.
Он убит. / Но довольно,/ не плачьте―/ он не хотел слез.
Он хотел,/ чтобы, с глаз их рукавом сдирая,
шли вперед,/ скупыми словами/ написав о смерти жене.
Это он окровавленным пальцем,/ заживо в танке сгорая,
«Большевики не сдаются»/ нацарапал на дымной броне.
О живых/ Но довольно о мертвых. / Мы живы,/ мы победили.
Он был героем,/ но все-таки―/ лишь одним из многих других.
Говорят, при жизни в друзьях его/ сходство с ним находили,
а если так,/ значит, стоит/ поговорить и о них.
Майор, который командовал танковыми частями
в сраженье у плоскогорья Баин-Цаган,
сейчас в Москве,/ на Тверской,/ с женщиной и друзьями
сидит за стеклянным столиком/ и пьет коньяк и нарзан.
А трудно было представить себе/ это кафе на площади,
стеклянный столик,/ друзей,/ шипучую воду со льдом,
когда за треснувшим триплексом/ метались баргутские лошади
и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом.
Вода… / В ней мелкие пузырьки. / Дайте льду еще! / Похолодней!
А тогда ― хотя бы пригоршню/ болотной,/ в грязи,/ в иле!
От жары шипела броня. / Он слыхал, как сверху по ней
гремит бутылка с горящим бензином,/ сейчас соскользнет. / Или…
Что или? / Ночная Тверская тихо шуршит в огне..,
Поворот рычага ― соскользнула! / Ты сидишь за столом, с друзьями.
А сосед не успел. Ты недавно ездил в Пензу к его жене,
отвозил ей часы и письма с обугленными краями.
За столом в кафе сидит человек с пятью орденами:
большие монгольские звезды/ и Золотая Звезда.
Люди его провожают внимательными глазами,
они его где-то видели,/ но не помнят,/ где и когда.
Может быть, на первой странице «Правды»? / Может быть, на параде?
А может быть, просто с юности откуда-то им знаком?
Нет, еще раньше,/ в детстве, списывали с тетрадей;
нет, еще раньше,/ мальчишками, за яблоками, тайком…
А если бы/ он/ и другие/ тогда, при Баин-Цагане,
тот страшный километр,/ замешкавшись,/ на минуту позднее прошли,
сейчас был бы только снег,/ только фанерные звезды на монгольском кургане,
только молчание ничего обратно не отдающей земли.
По-разному смотрят люди в лицо солдату:
для иных,/ кто видал его/ только здесь, в Москве, за стаканом вина,
он просто счастливец,/ который/ где-то,/ когда-то
сделал что-то такое,/ за что дают ордена.
Вот он сидит, довольный, увенчанный,
он видел смерть,/ и она видала его. / Но ему повезло,
он сидит за столом с друзьями,/ с влюбленной женщиной,
посмотрите в лицо ему ― как ему хорошо и тепло!
Да! Ему хорошо. / Но я бы дорого дал, чтоб они
увидали его лицо не сейчас,/ а когда он вылезал из своей машины,
не из этой,/ которая там, у подъезда,/ а из той,/ где нет сантиметра брони
без царапин от пуль,/ без швов от взорвавшейся мины.
Вот тогда пускай бы они посмотрели в лицо ему:
оно было усталым,/ как после тяжелой работы,
оно было черным,/ в пыли и в дыму,
в соленых пятнах/ присохшего пота.
И таким/ усталым и страшным/ оно было тридцать семь раз
и не раз еще будет―/ «если завтра война»,/ как в песнях поется.
Надо было лицо его видеть/ тогда,/ а не сейчас,
Надо о славе судить,/ только зная,/ как она достается.