Поп Елисей
Рассказ
Памяти Н. В. Гербеля
I
Трудно и тягостно, ох! Уж как тягостно
Стало житье твое, поп Елисей!
Не было в жизни и года, чтоб радостно
Глянул на трудной дорожке твоей.
Черны как смоль твои очи спокойные,
Длинные волосы тоже черны,
Точно отчизна твоя ― страны знойные,
А не глухие истоки Двины.
Вот уж шестое идет поколение
В роде твоем ― все попы, да попы…
Скромное, важное ваше значение,
Нашего Божьего храма столпы.
И уж никем-то, нигде не сосчитано:
Родом поповским твоим, Елисей,
Сколько окрещено, сколько отчитано,
Сколько повенчано было людей?
Все вы, что травы взросли подорожные:
Только где вытопчут ― там и растет!
Тридцать годов тебе! ― годы тревожные…
Ведает Бог: много ль новых придет?
Поп ты хороший ― не част на поборы;
Но попадья наблюдает свой срок;
Ездит просфирня, пускается в споры;
В сроки катается также дьячок.
Хуже бывает, коль Бог то попустит ―
Поп, где «новинки» не любят вносить,
Если помрет кто, ― семь суток пропустит,
Прежде чем время найдет хоронить.
Да и могилу, бывали примеры,
Раза четыре придется вскопать:
«Та не на месте, да в этой нет меры…»
Нет уж, «новинку» вернее отдать!
Впрочем, не часты такие напасти:
Божьи служители ― тихий народ;
Где им и мыслить о праве и власти,
Ежели труд бесконечно гнетет.
Этот умрет… Народятся другие…
В слякоть и темень осенней поры
Ездят по бедной, лачужной России
Возят в тряпице святые дары!
«Ну-ка, пегашка, а ну-ка ты, бестия,
Ну! Понатужься маленько… Взяла!
Жалко мне только, что слово нечестия
Лошадь-то бедная с уст сорвала!
Пятую ночь езжу! Грязь непролазная!
Пальцы застыли, не видно ни зги!
Дома не радость… Тут треба заказная…
Так… А браниться-то, поп, не моги»…
***
Да! Не на радости в дом возвращаться!
С норовом, с придурью мать-попадья:
Баба сварливая, любит ругаться,
Ну да и сорок ей лет жития!
С нею, знать, паства пошла на приданое, ―
Так уж бывает у нас на Руси, ―
Дочь благочинного, ― место желанное,
И отказаться Господь упаси!
***
Льготная ты полоса черноземная!
Речка… У речки с плотиной прудок.
Церковь над ним не по пастве огромная,
Только что мелок над ней куполок.
Подле ограда… Шары над столбами;
Все они ― разного цвета стекло.
Выбелен храм, не богат образами;
В храме и пусто, и очень светло.
Домик священника крыт черепицей,
Нового выстроить ― «мир не хоти́т»…
Дворик наполнен болтливою птицей;
Чуть ли не весь он навесом покрыт.
Садик. В нем много растет кукурузы,
И, между нею, шеренгой солдат,
Мохом обросши седым, толстопузы,
Ульи под шапками мисок стоят.
Поп Елисей пчеловодством гордится!
Счастье ему: чуть не всякой весной
Рой вслед за роем успешно роится,
Часто слетает и нежданный рой!
Любят попа хитроумные пчелы:
Маски и дыма не надо ему,
Руки не кусаны ― даром что голы;
Мастер он делу, видать по всему.
Пчелы жужжат и тоску отгоняют:
Всё, будто, меньше слыхать попадью.
Вот уж, поистине, светят, играют
По трудовому его бытию…
***
Точно… светили… да вдруг перестали…
Только не требы, не лютость жены
Мысли попа глубоко пригнетали:
Сносен их гнет ― на то плечи даны!
Гнет на душе ― это дело другое,
Нет таких плеч, чтобы вынесть его!
Разве что слово Господне святое?
Только и слово без дела мертво́…
Ну и торопится поп делать дело.
Любит он требы свои исполнять;
Только измаяв рабочее тело,
Может он, грешный, хоть как-нибудь спать!
«Ну тебе требы, хлебами плаченые!
Только б урваться тебе, да уйти!
Могут и так помирать, не прощеные:
Всякого дурня, да в рай им пусти!
Мало ль что надо-ть? Мне надо-ть, вот, мужа:
Где его взять, коль изрыскался весь!»
Во́пит жена, нарукавник утюжа,
Вспенив свою благочинную спесь.
«Нет ему требы, ― другие капризы!
В церковь вишь надо, хоть службы и нет;
Моль ему ест и покровы, и ризы…
Тьфу, окаянный!» ― кричит она вслед.
***
В храм поскорее. Нет в храме движенья,
Нет попадьи там! Недвижимо в нем
Держится в воздухе запах куренья,
Слышен он всюду и ночью, и днем.
Теплой молитве тепло в нем ютиться.
«Господи! Огнь погаси Ты во мне!»
Молится поп и украдкой косится,
В сторону смотрит… На белой стене
Вовсе без рамы, бессвязно пестрея,
Очень большая картина видна:
Как, исполняя совет Мардохея,
Просит Эсфирь, Ассуира жена ―
И обмирает! Попу не в примету
Эта мазня!.. Только сходство полно…
«Боже! К чьему ж припаду я совету,
Если к Тебе мне припасть не дано?»
Сердце стучит, кровь к вискам приливает,
Мысли мутятся, молитва грешна!
Царь Ассуир ― он Эсфирь обнимает…
Прочь!.. Не царица, ― солдатка она!..
«Господи, Господи! О, пощади же!
Дай мне уменье Тебя обрести!
Верую, Господи… Отче наш… иже…
Господи! Страшны земные пути!
Ну, да и холодны плиты церковные…
Лоб охладился. Чего ж это я?
Мысли те ― дьявола мысли, греховные!
Надо домой, забранит попадья…»
***
Эта солдатка, что вдруг против воли
В лике Эсфири признал Елисей,
Тип не веселый! Печальные доли,
Общие сотням крестьянских семей.
В раннюю юность и в пору любовную,
Часто с малюткою, бедным птенцом,
Вдруг побирушкою стать! Всесословную
Муж отбывает. Разрушенный дом…
Горе разлуки… Приту́пленность в горе…
Грусть… бесшабашность… впервые пьяна…
Пала… а там волны в жизни, что в море, ―
И непроглядная вниз глубина!..
Та, что пригрезилась въявь Елисею,
Вправду красавицей видной была;
Много уж парней ходило за нею,
Долго она никого не брала…
Может, брала?.. Только ловко скрывала…
Дом ее рядом с поповским стоял,
Изгородь оба двора отделяла;
Малый ручей вдоль нее протекал.
***
Март… Налетела весенняя птица,
Скоро покончат с Великим постом;
Вот наступила страстная седмица,
Землю поит Евдокия дождем.
Утром и вечером всё исповедники;
Кто побогаче ― пекут куличи,
Бабы шьют юбки, рубахи, передники;
Мало кто лежнем лежит на печи.
Хоть и болезни в деревне различные:
Оспа да корь, дифтерит и скорбут, ―
Всё же везде подготовки обычные,
Светлого праздника всё-таки ждут…
В церковь толпою пришли исповедаться, ―
Много уж их отпустил Елисей;
Время ему и домой понаведаться,
Не досадить бы хозяйке своей.
Ширма. За ширмой, обитой убогими
Тряпками, поп отпускает грехи…
«Вот еще несколько… кончу немногими…
Вижу вон в щелку, пришли пастухи…»
Входит ― она!.. Обомлел… столбенеет…
Вьются в глазах всё круги, да круги!
Хочет он крест положить ― не умеет…
Поп, успокойся!.. Владей собой… лги!..
Как уж он принял ее покаяние,
Как он как будто бы что-то слыхал…
Не сознавал он в своем бормотании,
Что и какой он ей грех отпускал;
Как опустилась она на колени,
Эпитрахилью покрыл… Как к руке
Вдруг приложилась… Подобная тени,
Скрылась, оставив попа в столбняке…
Ходят по церкви, тихонько ступают;
Ждут… заглянули за ширмы… Ему
Тайные силы очнуться мешают,
Совесть смутилась, перечит уму!
Ну… отошло… Наклонившись к налою,
Поп приложившись к кресту ― что прирос;
Крест и Евангелье скрыл под собою
Темными кудрями черных волос.
II
Пойте-ка, матери, песнь колыбельную,
Грустную пойте для ваших детей!
Песней унылою в грусть беспредельную
Выйти готовьте! Так будет верней…
Что ж это было бы, если б веселые
Песни вы пели? Чуть детство пройдет, ―
В жизнь, что в пустыни суровые, голые,
Песня веселая вслед не пойдет!
Пойте о том, что не так-то случается
Жить, как хотелось бы людям прожить;
Как, зачастую, не то совершается
Что бы должно было, кажется, быть!
Пойте, что часто небес попущением
Жизнь вся решается мигом одним;
Этот-то миг пережить с рассуждением ―
Значит быть избранным, чуть не святым!
Пойте! Те песни получат значение;
В память залегши, останутся жить;
Пусть в этих песнях звучит примирение
С тем, что дано, чему надобно быть…
***
Так ли попу Елисею певала
Мать, о которой давно он забыл?
Трудно сказать. Но болеющей стала,
Сбилась душа! Знать, Господь попустил…
В дом свой войти, ― просто желчь подымается;
Видеть жену ― он не может совсем;
Станет молиться ― молитва сбивается,
Только начнет ― остановится нем!
Трижды прошел он по полю сохою;
Все, до последнего, корни извлек,
Камешки выбрал, сложил над межою…
Всё он забыться в работе не мог;
Мысли греховные валом валили:
Взглянет на облако, видит ― она!
Горлинки нежились в поле ― дразнили,
И раздражала, томила весна…
Больше всего коротается время
В школе. В ней поп, обучая детей,
Чувствовал меньше души своей бремя;
Ну и любил он замешкаться в ней.
Любят ребята церковное пенье,
Трудно по школам детей обучать;
Тот или этот канон, ― разученье
Часто неделями надо считать.
Путают дети, друг дружкой сбиваются;
Надо терпенье направить ребят…
Часто у них голоса попадаются
Чудные! Будто бы струны звенят.
Поп сам был певчим; когда-то, бывало,
Он «Да исправится» мастером пел;
Нынче чувствительных нот не хватало:
В службе церковной регистр огрубел.
Впрочем, порою, уча, он подтянет,
И, между детских живых голосов,
Голос его великаном проглянет, ―
Был он из грузных, высоких басов.
Пенью любил он учить; как бы ни было,
Видел: недаром потрачен был труд;
В детях охоты значительно прибыло,
Дома, в лесу, по задворкам поют!
Пенье порой и в ночи раздается,
Пенье доносится издалека…
Песня! Тебе, вот, привольно живется,
Ну а в душе ― все тоска, да тоска…
***
Эта тоска, что ни день, разрастается…
Странное, право, растенье ― тоска!
Хоть и ничем не корми ― всё питается,
Чуть заведется ― пойдет с корешка.
Вот хоть бы поп. Прежде часто мелькала
Странная мысль в наболевшем уме:
«Если б солдатка гулящею стала ―
Легче бы было, так кажется, мне!»
Ну, в деревнях, где вся жизнь на показе,
Трудно, порою нельзя даже, скрыть:
Стали болтать, в том, да в этом рассказе ―
Будто солдатка пустилась шалить!
Назвали с кем! «Остеречь от паденья!
Слово сказать ей! Даст Бог удержу!
Я ведь не с тем… Для меня без значенья…
Должен сказать! Непременно скажу!
Только б скорей!» Дни проходят за днями,
Поп порывается встретить ее.
В поле ли выйдет она за гусями;
Или на речке полощет белье;
Иль в огороде по грядкам копается, ―
Выйдет он к ней! Ноги сами несут!
Долго кружит, издали подбирается,
Близко подходит, ― а парень-то тут.
Парень не промах, повсюду бывалый:
«Ты, ― говорит он ей, ― баба смотри!
Поп-то зачем всё кружит, будто шалый ―
Я его ― знаешь… смахну… прибери.
Все вон галдят!.. Да и сам замечаю!
Голоден поп до красы, до греха!
Ты не заигрывай с ним! Повенчаю ―
Если к обоим пущу петуха!»
***
Ну, а попа, как назло, так и тянет…
Толки людские ему не в догад…
Чует душой, где она! Только взглянет ―
Так и застынет на ней его взгляд!
Огненным очерком вся выжигалась,
Тлела по мыслям его, как во тьме,
В тексты писанья бесстрашно вдвигалась
В бедном его наболевшем уме…
Вон на реке она! Ворот расстегнут,
Низко нагнулась над мутной водой,
Белый передник высоко подстегнут,
Ноги сияют, горят белизной…
Вот поднялась и откинула косу,
Круглые плечи заря золотит…
Щепку, вон, в утку пустила: по носу
Утке попала! Хохочет ― глядит…
Поп у оконца сидит, наблюдает;
Слышит: жена помогать ей зовет!?
Дружеским словом его обзывает…
Значит, ласкаться да холить начнет!
В трепет ударило… ноги подводит…
Сердце сжимается с болью большой…
«Лучше пойти!» От окна он отходит…
«Хоть бы, на требу, прислал кто за мной!»
***
Вдруг весть тяжелая, весть безобразная!
Есть чем дурманиться, мысли глушить:
Стало известно, что злая, заразная
Оспа пошла по уезду косить!
Нам, городским, не видать издалёка
Как это ходят повальные там,
Там, где народная жизнь у истока
Тихо струится по хатам, дворам!
Помощи мало ― болеющих много;
Сбиты здоровый с больным заодно,
Воздух не чист, а питанье убого ―
Смерти большое раздолье дано.
Ходит проклятая, ходит голодная ―
Целым семействам не сыщешь следа!
Что ей, проклятой, нужда всенародная,
Жнет она, косит туда и сюда.
Где тут заботиться о разобщении?
Месяц пройдет, чуть второй набежит, ―
Изб обитаемых в людном селении
Меньше, чем изб опустелых, стоит.
Быстро растут, прибывают могилки;
В церковь за сутки двух-трех принесут,
И очень редко пустуют носилки,
Бедного люда минутный приют…
***
В этот-то омут печали и страха,
В нужду великую поп Елисей
Кинулся, бросился словно с размаха,
Всем существом, всею волей своей!
Страшная явь разбросала, раскинула
Всё, что так зло наслоилося в нем…
Будто прозрел он, и темень вся сгинула ―
Мысль осветилась великим огнем!
В серый, потертый подрясник одетая,
Всюду виднелась фигура его.
Слышалась речь, теплотою согретая,
Близилось в лике попа ― Божество!
Мать он утешит: «там лучше ребенку!»
Мужа ― «жена тебя в Господе ждет!..»
Выдал он хлеб свой и роздал деньжонку, ―
Было б что дать, а уж есть кто возьмет!
С кладбища в церковь, из церкви к болящему,
Там к зараженной избе, к сиротам,
Здесь к отошедшему, тут к отходящему, ―
В полдень и в полночь, по всем деревням!..
В самую глубь, в самый смрад заражения
Поп Елисей глубоко проникал;
Ядом дыша, совершал причащения,
Раны заразные сам обмывал…
Малых детей повалилось без счета…
А уж любил-то их он, как любил!
Хор поредел, будет снова забота, ―
Чуть ли не всех запевал схоронил!
Много закрылось очей в год суровый!
Взяли те очи в могилу с собой
Облик попа с чашей крови Христовой,
Облик последний из жизни земной…
***
Ярко оделись поля зеленями,
Вышел по пару богатый пырей;
Плачут, что слезы льют, ивы серьгами,
Цвет одуванчиков ― блеск янтарей!!
Ландыши вышли; весь лес раздушился;
Больше их будет на будущий год,
Вволю зеленый их лист наплодился ―
Некому рвать их ― в детях недочет.
Сила заразы совсем не слабеет…
Разве что выдастся день, да другой,
В церкви покойника нет, опустеет…
Поп, как бывало, вернется домой,
Пчельник осмотрит, пройдет огородом,
В книги приходские строки строчит;
На попадью поглядит мимоходом:
Стала чужая ему, не мутит!
Точно в какую-то даль удалилась,
Сделалась будто ужасно мелка;
Поуспокоилась, угомонилась ―
Божья ей чуется в оспе рука!
Ну а про ту… про нее… что говела?
Лучше не думать… легко растравить;
Боль в сердце есть! Да, добро, притупела…
Очень уж близко, два шага ступить…
Ясень старинный, что взрос на свободе,
Частью своих одряхлевших ветвей
Свесился вниз у него в огороде,
Частью другою ― в садишке у ней…
***
Ночь на исходе. Почти что светает:
Скоро начнут по деревне вставать…
Зычный петух петуха окликает;
Темень… Почти ничего не видать.
Серенький день истомлен до рожденья;
Дни, как и люди, бывают больны!
Месяц в зачатке, сквозит из забвенья
Тоненький серп наклоненной луны.
Сильно в окошко к попу постучали,
Просят приехать скорей приобщить:
«Только б вы, батюшка, не осерчали ―
Надо своих вам коней заложить!»
Встал он. Пошел заложить; приоделся…
Вожжи? Где вожжи? Да, вожжи в саду,
Смазаны, сохнут… в саду огляделся:
Видеть не вижу, ― а всё же найду!
Тишь над деревней лежала глубокая,
Если бы только не крик петухов…
Вот ее дом!.. Сирота одинокая!
Спи! Дай Господь тебе радостных снов!..
Чтобы болезни тебя пощадили,
Чтоб не погибла… Молчит Елисей…
Слышит он: будто бы петли заныли,
В доме соседки; глядит: из дверей,
В тихом мерцанье зари занимавшейся,
Кто-то тихонько ступил на порог,
Вышел… Чуть слышно прощанье шептавшейся…
Белой рубахи мелькнул уголок…
Дверь затворилась… Поп вскрикнул, рванулся,
Бросился!.. В изгородь грудью хватил…
Хрустнула изгородь… Остановился,
Впился руками в нее и застыл…
«Ха-ха-ха-ха!» слышит он… ему кажется…
«Вот-те и оспа! ― звучит в стороне, ―
Надо б сказать попадье ― пусть вскуражится!..
Поп-то наш с бабой грешит при луне!»…
Нет, тьма молчит! Тишь повсюду глубокая,
«Только зачем же попал я сюда?
Помню, да, вожжи… Дорога далекая,
Полая, быстрая, бродом вода!
Тонут же люди! Их Бог призывает!».
Тронули кони, сидит Елисей,
Только как будто не всё понимает,
Лошади сами бегут вдоль колей…
III
Время идет! Всё одно, заурядное…
Дней восемнадцать прошло ни по чем…
Было в соседстве там место неладное,
И называлось ― Проклятым Жерлом.
Озеро назвали так небольшое,
Очень старинный, глубокий провал.
Шли берега его вровень с водою;
Дна никогда и никто не видал.
Черная бездна безмолвно глядела
С неизмеримой своей глубиной;
Летом осокою не зеленела,
Не замерзала нисколько зимой.
Будто разрезан, вплотную с водою,
Высился древний курган у жерла;
Прочно стоял половиной одною,
Ну а другая в провал уползла.
Было сажени четыре в обвале,
И, толковала молва, будто тут
Души топившихся, в вечной опале,
Неуспокоены, ночью снуют.
Путь проходил над обрывом, у края…
Мало кто ездил тем тихим путем.
Лес, отовсюду жерло обступая,
Словно замкнул его темным кольцом.
Чаще других ездил поп той дорогой:
Было поближе тут. Вечер горит.
Едет домой… Над лошадкой убогой
Осы жужжат, а телега скрипит.
Вот по кургану тихонько взъезжает…
Вот и окружность провала видна…
Вот перевал… Лошадь вдруг навостряет
Уши… Сидит у дороги: она!..
***
Смотрит ― да, да! Весела, улыбается!
Взгляд беспокойный, упорный такой.
Подле нее душегрейка валяется,
Ярко краснея над самой водой.
Брошен стаканчик, бутыль у дороги…
Чуть увидала попа ― позвала,
Стала вставать, но не слушают ноги,
Встала, однако, качаясь пошла.
Остановила! Идет к Елисею…
Ближе… ведет по оглобле рукой…
И подойдя! Обвила ему шею…
«Любишь, я знаю, соседушка мой!
Весело, батюшка, мил ― мой священничек!
Значит, судьба, что заехал сюда…
Выпьем, родимый… С приправой мой пенничек!
Ну, и запрета не будет тогда!»
Поп озадаченный разумом сбился…
Снял ее руку тихонько долой,
Медленно, бережно освободился
И, отстранив, тронул лошадь вожжой…
Стала телега спускаться с кургана;
Лошадь, вздохнувши, пошла веселей;
Съехав со спуска в прослойки тумана,
Сам затуманился поп Елисей…
И, не прошло с той поры и недели,
Как, истомившись Бог весть до чего,
Бредил он, бедный, на жесткой постели:
Страшная оспа сломила его!
IV
В пору тяжелую сельскому люду
С толку и истины сбиться легко!
Вздор заурядный научит их худу ―
И потрясет их до недр глубоко.
Тут болтунам первый голос на сходе;
Им, как всегда, пособят кабаки…
Проклят, кому эта валкость в народе,
Это броженье бывает с руки!
Нет глупой лжи, чтобы правдой проверили,
На изуверство за глупость пойдут,
И, если только огулом поверили, ―
Речи разумные их не уймут!
Духа болезни являют заразу,
Худшую, злейшую всяких других,
Долго гнездится, проявится сразу,
Силой слепою в громадах людских…
Так и теперь на селе это было…
Двое сидят за столом кабака:
Третий пришел, пять других привалило…
Головы нурят: беда велика!
Скоро собралась толпа преизрядная,
Парни-подростки, отцы-старики;
Речи ведут! Меж речей ― заурядная
Водка… Шумят, расходясь, языки.
«Нет, неспроста нам пришло наказание:
Знать, оглашенные есть между нас!»
Молвил один; обратили внимание.
«Поп заболел! Это счастье для нас!..»
«Как? Отчего?» ― «Подождите, расскажет!»
«Слушайте!» ― «Тише вы, там, не галди!»
«Водочки! Водочка речь поразвяжет…»
«Полно вам! Водке-то речь впереди…»
«Было то к утру, тому три недели,
Лошадь запряг, работать на гумне,
Вышел я, чуть петухи-то запели,
К самой, сдается мне, новой луне.
Только к поповскому дому добрался,
Вижу я…» ― «Цыц! Дайте речь-то слыхать!»
«Вижу на изгородь поп наш взобрался,
Стал он к соседке во двор залезать…»
― «Ой ли! Неужто?.. Давно говорили?..»
«Знаем!..» ― «И то сказать: нечего знать!»
«Бога, знать, Господа мы прогневили,
И попустил Он заразу гулять»…
«Врет он!..» ― «Как врет? Сам видал, знает ― дело!»
«Поп-то наш тихий!..» ― «Одно слово враг!»
«Тихий!..» ― «Вот тут-то нечестье засело»…
«Кто бы подумал?..» ― «Так вот оно как!»
«Точно…» ― «И вправду!..» ― «А, ну, к Елисею!»
«Бога побойтесь! Он болен лежит…»
«Бог посетил его карой своею!
Миром, так миром! Господь так велит!..»
«Что вы? Чудные!..» «А ну-ка, ребята:
Кто против нас, значит, дьяволу брат…»
И повалила толпа, злом объята,
К дому попа, вдоль пустеющих хат…
***
К этому времени, как одурманенный,
Поп на постели недвижим лежал;
Лютою немочью насмерть пораненный,
Мало-помалу вконец умирал.
То, что за бредом в сознаньи осталось ―
Клочья какие-то чувств и ума, ―
В новый, неведомый мир в нем слагалось, ―
Смерть тут строителем стала сама!
Строила светлое, строила цельное,
За неизвестным законом следя,
Строила, ясно познав беспредельное,
В вечный покой, в безмятежность ведя!
Теплые страны загробного чаянья
Тихо всплывали в блаженной тиши;
Не было в них ни тоски, ни отчаянья,
Ни разногласий враждебных души.
С жизнью земною имело видение
Общею только одну лишь черту:
Звуков чудесных, поток, дуновение,
Песней таинственных, мощь ― красоту.
Слышно попу очень близкое пенье…
Только неявственно поп сознает:
В этом ли мире поют, в мире тленья,
Или загробный, нетленный поет…
***
Пели ему на земле дети малые…
Как-то, в беспамятстве, вымолвил он:
«Детки… Сюда… Ну, мои захудалые,
Спойте-ка, детки, вчерашний канон…
Звал Иисус вас… и я…» Услыхали:
Матери скликнули их, те пришли;
Были такие, ― парнишками стали,
Были птенцы, чуть виднелись с земли.
Много их было. Столпилися в сени,
В хату проникли. От белых голов
Засеребрилось. Склонясь на колени,
Пели они… Тихий строй голосов
Несся из дому, и поп улыбавшийся
Радостно слушал, хоть глаз не открыл…
В море их звуков, душой колыхавшейся
Он, как под парусом, счастливо плыл!
Будто бы свеялось всё безрассудное,
То понялось, что хотелось понять,
Будто решилось задание трудное,
Так что не надобно перерешать.
Сколько борьбы испытанье судило,
Столько он принял и бился, как мог,
Бился, как знал и на сколько хватило ―
От остального помиловал Бог,
И, до последнего трепета слуха, ―
Слух дольше зренья в попе погасал, ―
Тихий канон погасание духа
В глубь неизвестности сопровождал…
Слушали матери. Горе-кручину
Вспомнили; плакали, молча, кругом;
Плакала также жена, но по чину:
Слезы свои утирала платком…
***
Вот на такую-то правду правдивую
Пьяная шла, надвигалась толпа,
Волю свою распотешить бурливую,
Выместить гнев, разобидеть попа!
Вот обогнула ограду церковную;
Идут к воротам… Сквозь говор глухой
Слышат идущие песню духовную;
Первый что шел ― скинул шапку долой;
Снял и второй… Сняли все… Ближе, в сени,
Сунулись дальше, кто был посмелей!..
И разместились молчком на колени
Между своих белокурых детей…
***
Похоронён он на третьи был сутки,
В землю сошел со спокойным лицом.
Полон цветами был гроб: незабудки
Точно родились и выросли в нем.
«Трифон, а Трифон! А надо-ть на сходе
Миру-то с домом попа порешить?
Крыша в дырах, потолок на исходе…
Что как обвалится? Станут судить!»
«Надо-ть, без спору!» Как осень настала ―
Оспа-зараза сама унялась…
Там, где поповская хата стояла,
Новая хата к зиме поднялась.
Окна в наличниках были резные,
Бревна с подбором ― горбов не тесать,
С крышей крылечко, столбы росписные, ―
Старой-то хате куда не под стать!
1880?