
Скоро высох, как дождь на асфальте.
Быстро выдохся – как пожилой.
Вы его не колите, не жальте.
Ты его прости, пожалей.
Применился, перековался,
опочил на птичьих правах
и притерся к тем, с кем сражался,
притерпелся к ним и привык.
И досрочная старость ― не крови
и не сердца. Старость души.
Серебрить не успевшая брови,
серебрила его падежи,
сединой награждала ритмы
и тупила его слова,
прежде ― резкие, словно бритва,
ныне ― вислые, как рукава.
Словно чашку, его раскокали,
разбазарили зазря.
Язык его – как у колокола
запечатанного монастыря.
Быстро выдохся – как пожилой.
Вы его не колите, не жальте.
Ты его прости, пожалей.
Применился, перековался,
опочил на птичьих правах
и притерся к тем, с кем сражался,
притерпелся к ним и привык.
И досрочная старость ― не крови
и не сердца. Старость души.
Серебрить не успевшая брови,
серебрила его падежи,
сединой награждала ритмы
и тупила его слова,
прежде ― резкие, словно бритва,
ныне ― вислые, как рукава.
Словно чашку, его раскокали,
разбазарили зазря.
Язык его – как у колокола
запечатанного монастыря.