Ощущая последнюю горечь,
выкликаю сквозь сдавленный стон:
виноват только Павел Григорьич!
В высоту обронил меня он.
Если б он меня сразу отвадил,
отпугнул бы меня, наорал,
я б сейчас не долбил, словно дятел,
рифму к рифме бы не подбирал.
С безответственною добротою
и злодейским желаньем помочь,
оделил он меня высотою,
ледяною и черной, как ночь.
Контрамарку на место свободное
выдал мне в переполненный зал
и с какой-то ужасной свободою: ―
Действуй, если сумеешь! ― сказал.
Я на той же ошибке настаиваю
и свой опыт, горчайший, утаиваю.
Говорю: ― Тот, кто может писать, ―
я того не желаю спасать!
выкликаю сквозь сдавленный стон:
виноват только Павел Григорьич!
В высоту обронил меня он.
Если б он меня сразу отвадил,
отпугнул бы меня, наорал,
я б сейчас не долбил, словно дятел,
рифму к рифме бы не подбирал.
С безответственною добротою
и злодейским желаньем помочь,
оделил он меня высотою,
ледяною и черной, как ночь.
Контрамарку на место свободное
выдал мне в переполненный зал
и с какой-то ужасной свободою: ―
Действуй, если сумеешь! ― сказал.
Я на той же ошибке настаиваю
и свой опыт, горчайший, утаиваю.
Говорю: ― Тот, кто может писать, ―
я того не желаю спасать!