Сказав «прости» культурным негам,
Я скрылся в хлебородный край,
Где средь степей, покрытых снегом,
Лежит село Большой Карай.
Здесь край чужой и порубежный,
Здесь много дней под вьюгой снежной
Исчез дорог последний след
И павшей лошади скелет
Один краснел пятном ужасным
В пустыне, бледной и седой.
И все грозило мне бедой,
И предприятием опасным
Казался путь далекий мой
Под колкой пылью ледяной.
С утра метель пылит и воет,
И валит пешехода с ног
И снежной пеленою кроет
Чуть видные следы дорог.
С какою жалобой унылой,
Как мать над детскою могилой,
Метель рыдает в час ночной.
Она, как тяжело больной,
Всю ночь и мечется и стонет.
Проглянет мутно-серый день.
Не видно ближних деревень,
И все однообразно тонет
В пространстве белом, где слились
Овраги, горизонт и высь.
И здесь в бушующих буранах
Повсюду рыщет жадный штык,
И к произволу шаек пьяных
Народ бессмысленно привык.
Везде ― аресты и расстрелы.
В недоуменьи, присмирелый,
Врагом осмеянный народ
Из степи избавленья ждет.
В продутых вьюгою шинелях
Редеет рать большевиков,
И трупы мерзнущих полков
Чернеют в снеговых постелях…
И не поймешь в степи глухой,
То ветра вой, иль волчий вой.
Все безысходней, безысходней
В России и вторично мы
Встречаем праздник новогодний,
Как пленники, в стенах тюрьмы.
Да, завтра Новый Год. Уж дети
Уснули. Я сижу при свете
Огарка тусклого один.
Последний вышел керосин,
И мы принуждены, как звери,
С заходом солнца засыпать,
Но хоть в мечте хочу обнять
Моих друзей, о чьей потере
Я в заточении грущу,
Кого в тревожных снах ищу.
Что Вы? Не знаю ничего я
О Вас, о Вашем брате. Он,
Сражен внезапною бедою,
Был так ужасно истомлен,
Так тяжко болен. Пусто, сиро
Кругом. Уютная квартира
Внезапно опустошена.
Где дочь? Куда ушла жена?
Какое страшное насилье
Проникло в мирный, ясный дом!
Слова произнося с трудом,
Как ястреб, потерявший крылья,
Недугом гложущим томясь,
К одру прикован желчный князь…
А бутурлинские чертоги,
Их зал, с портретами вельмож,
Где предки, гордые как боги,
Из рам глядят на молодежь?
Где все, как в дни «Войны и мира»,
И генеральского мундира
Блюдется родовая честь.
Где челяди не перечесть,
Где много лестниц, коридоров,
Проходов темных, и встает
Роскошный призрак старых мод,
Екатерининских уборов,
И ночью сумрак озарен
Лучом лампады у икон?
В тяжелый год я Вами принят
Был как родной. Мои друзья,
Покуда сердце не остынет,
Все буду к Вам стремиться я.
Вот раздвигается портьера,
И генерал, поклонник Тьера,
Окутан курткой меховой,
Идет к столу. Рассказ живой,
С дипломатическою солью, ―
Придворной жизни анекдот ―
Ласкает слух. Я в Новый год
Стремлюсь к тебе с сердечной болью,
Под стоны вьюги за окном,
Приютный бутурлинский дом!
Встречаешь ли ты хлебосольно,
Как встарь, друзей и пришлецов,
И принимаешь богомольно
Монахов с четырех концов
Москвы, святынями богатой?
Или разрушил год проклятый
Твой добрый, дедовский уклад,
И люди новые шумят
В безмолвно грезивших покоях?
И смолк в тебе молебнов глас
И милый старческий рассказ
О николаевских героях?
Но будь что будет, мы с тобой
Навеки связаны судьбой.
Я помню: поздний вечер летний
Свой тихий сумрак расстилал,
И все радушней, все приветней
Казался мир померкших зал.
За охладевшим самоваром
Беседовали мы о старом…
О иезуитах вечный спор
Вскипал, и благосклонный взор
Бросала Софья Николавна
Ко мне в опасный этот миг
«Au fond vous etes tres catholique,
Хоть с виду вы и православна»,
Сказал ей папа Пий. Она
С Мари д'Эльвонь была дружна.
Какая прелесть в благородных
Чертах Нарышкиных! Красы
Все полно в профилях холодных.
Их заостренные носы
Я вспоминаю с восхищеньем.
С каким усталым отвращеньем
Глядит на русский водевиль
Кирилл Михалыч. Что за стиль!
Здесь Ватиканом и Парижем
Вот так и пахнет! Он насквозь
Француз. И пусть дела хоть брось
И все мы хамам пятки лижем, ―
Он также важен, сух, брезглив,
Как прежде был в тени олив.
Пусть воет ветр и мрачно стынут
Пространства снеговых полей.
Мой горизонт мечтой раздвинут,
И сердцу стало веселей.
Теснитесь, рифмы, друг за другом!
Коротким пользуясь досугом
И убывающим огнем,
Переношусь в старинный дом
На берег Истры белоснежной,
В дворец, где так уютно мы
Встречали с Вами две зимы
Среди природы безмятежной,
В простых молитвенных трудах
И грезах о былых годах.
Окончен ужин, и в камине
Трещат веселые дрова.
Повсюду веянье святыни,
И ладан курится едва
Над свежим жаром углей алых.
В окошке ― синяя зима;
И сказочная полутьма
Стоит в пустых, старинных залах.
Ночь углубилась. Горячей
Становится обмен речей.
Камин мерцает в полумраке…
Встают пред нами чередой
Отец Амвросий, Исаакий,
Почивших старцев сонм седой,
Святые Оптинские были.
А там иные тени всплыли:
Ваш друг Леонтьев Константин,
За ним Свербеев, Сухотин,
Все те, в чью кровь проникли яды
Французских книг и барских нег,
Кого вскормил Вольтеров век…
И Поливановской плеяды
Мне дорогие имена:
Герои сцены и вина.
Но полночь бьет. Читать каноны
Расходимся по кельям мы.
Проходим двор, чуть озаренный
Снегами синими зимы.
В придел проходим полутемный.
Алтарь святой Татьяны скромный
Лампадой скудной освещен.
Поламывает кости сон.
Два-три случайных пилигрима
Кряхтят и кашляют. Псалмы
Монах бормочет. Ночь зимы
Долга, долга невыносимо.
Но утреня прошла, и вот
Святая жертва настает.
На тесном жертвеннике рядом
Блистают дискос и потир.
Пшеницею и виноградом
Опять богат Господний пир.
О, что дороже, заповедней,
Чем эти ранние обедни
В святых стенах монастыря,
Когда несмелая заря
Чуть брезжит в окна голубые.
Сияет белый омофор,
И запах ладана, просфор,
Вино, сосуды золотые, ―
Всё, всё о тайне говорит
И сердце радостью горит.
Идем из церкви. Побледнели
Над белым храмом небеса.
За колокольней еле-еле
Зари краснеет полоса.
Поскрипывает снег. Для взора
Все скрыто куполом собора,
Громадного, как белый град.
В дому епископа не спят:
Чай ждет меня в гостиной темной,
Белеет нежно просфора.
Камин уже трещит с утра,
Виски полны дремоты томной,
Едва сочится разговор,
Смыкается невольно взор.
Но грянул гром. Внезапно свален
Кумир на глиняных ногах.
И как позорен, как печален
России православной крах!
Беда: раскрыты все клоаки…
Монахи, красные, как маки,
Демагогически шумят,
И зависти старинный яд
Клубится пеною зловонной.
Кричат, кто в лес, кто по дрова…
Дьячков попранные права
Уж подняли протест законный,
И церковь опытной рукой
Ведет Евгений Трубецкой.
О, как предвидели давно вы
Весь этот жалостный скандал,
Когда Господь для жизни новой
Вас в глубь Галиции призвал
И в Львове, средь его костелов,
И длинных, каменных престолов,
Вы увидали, как народ
Святую унию блюдет,
Какая жизненная сила
В той унии заключена,
С какою верою она
Соблазны мира отразила,
Не бросивши завет веков
Для русских денег и штыков.
Вы помните осиротелый
Дворец Шептицкого? Оттоль
Он видел Русь, как плод созрелый.
Славян таинственная роль
Его мечтанья волновала.
Мысль острая его ковала
Златую цепь, чтоб Киев, Рим
Связать в одно. Уж перед ним
Мечты Штроссмайера, Рамполлы
Осуществлялись. Но Творец
Велит ему сменить дворец
На жребий пленника тяжелый.
Но в той стране, где он страдал,
Он церковь юную создал.
Вы не забыли встречи нашей
В отеле милом Imperial?
Нам Львов казался сладкой чашей,
От коей оторваться жаль.
Не там ли наш маяк надежный?
Исход, единственно возможный,
Не Вами ли начертан был,
Когда Россию поразил
Удар лихой, непоправимый,
И стало ясно: лет чрез пять
Нам будет можно лишь рыдать
Над гробом матери любимой
И Русь не вспомнит ничего
Из православья своего.
Уж бес нас ловит, злобно щерясь:
От митр и белых клобуков
Зловонным дымом всходит ересь
Антония учеников.
Христова жертва, искупленье ―
Для них лишенные значенья
Иноплеменные слова.
Для плотских их умов мертва
Святая жертва литургии.
Что Златоуст им? Пыль веков!
А Розанов, а Хомяков
И им подобные другие ―
Вот это подлинно отцы
И православья образцы.
Простите: как зловещий филин,
Я что-то каркаю беду.
Но я ведь не Сергей Дурылин
И испечен не на меду.
Люблю я бури грозовые
И споры смелые, живые,
Где мысли, гибки и легки,
Скрестясь, как острые клинки,
Готовят истины победу.
Чем жарче сердце зажжено,
Тем беспощадней быть должно
К полуязыческому бреду,
Который всем теперь знаком
Под православным ярлыком.
Но богословскому трактату
Не место здесь. Потоком строф
Я, как вином, залил утрату
Уютных наших вечеров
При свете трепетном камина
И за картиною картина ―
Виденья двух последних лет
Проносятся. И вот уж нет
Морозом выжженного края.
Стиха логическая власть,
Ты мне даешь упиться всласть
Красой потерянного рая,
И хоть на несколько минут
Родные образы встают.
Здесь ласковый, гостеприимный
И церкви преданный народ,
И хлеб в моей избушке дымной
С утра до ночи лезет в рот.
Я сыт, здоров. Московский голод
Давно забыт, но адский холод,
Но степи ледяная ширь
Дают предчувствовать Сибирь.
Морозный воздух остро пахнет
С утра соломенным дымком.
Я здесь ― как свой, и всем знаком,
Но по Волыни сердце чахнет
Не замолкающей тоской,
О ней мечтаю день-деньской.
И с тополью пирамидальной ―
Случайной гостьей этих мест, ―
Я говорю про край наш дальний,
Куда замедлен мой отъезд.
Там только месяц ― снег и вьюга,
Там веет теплый ветер юга.
Бывало, там на Рождестве
В пальто ходил я по траве
Средь лип старинных, узловатых.
Скорее в Луцк! Туда, туда
Ведет меня моя звезда,
И затеряются в Карпатах
Мои следы… Но мне без Вас
Взгрустнется даже в этот час!
30 дек 1918 ― 3 янв 1919 г.
Большой Карай.
Я скрылся в хлебородный край,
Где средь степей, покрытых снегом,
Лежит село Большой Карай.
Здесь край чужой и порубежный,
Здесь много дней под вьюгой снежной
Исчез дорог последний след
И павшей лошади скелет
Один краснел пятном ужасным
В пустыне, бледной и седой.
И все грозило мне бедой,
И предприятием опасным
Казался путь далекий мой
Под колкой пылью ледяной.
С утра метель пылит и воет,
И валит пешехода с ног
И снежной пеленою кроет
Чуть видные следы дорог.
С какою жалобой унылой,
Как мать над детскою могилой,
Метель рыдает в час ночной.
Она, как тяжело больной,
Всю ночь и мечется и стонет.
Проглянет мутно-серый день.
Не видно ближних деревень,
И все однообразно тонет
В пространстве белом, где слились
Овраги, горизонт и высь.
И здесь в бушующих буранах
Повсюду рыщет жадный штык,
И к произволу шаек пьяных
Народ бессмысленно привык.
Везде ― аресты и расстрелы.
В недоуменьи, присмирелый,
Врагом осмеянный народ
Из степи избавленья ждет.
В продутых вьюгою шинелях
Редеет рать большевиков,
И трупы мерзнущих полков
Чернеют в снеговых постелях…
И не поймешь в степи глухой,
То ветра вой, иль волчий вой.
Все безысходней, безысходней
В России и вторично мы
Встречаем праздник новогодний,
Как пленники, в стенах тюрьмы.
Да, завтра Новый Год. Уж дети
Уснули. Я сижу при свете
Огарка тусклого один.
Последний вышел керосин,
И мы принуждены, как звери,
С заходом солнца засыпать,
Но хоть в мечте хочу обнять
Моих друзей, о чьей потере
Я в заточении грущу,
Кого в тревожных снах ищу.
Что Вы? Не знаю ничего я
О Вас, о Вашем брате. Он,
Сражен внезапною бедою,
Был так ужасно истомлен,
Так тяжко болен. Пусто, сиро
Кругом. Уютная квартира
Внезапно опустошена.
Где дочь? Куда ушла жена?
Какое страшное насилье
Проникло в мирный, ясный дом!
Слова произнося с трудом,
Как ястреб, потерявший крылья,
Недугом гложущим томясь,
К одру прикован желчный князь…
А бутурлинские чертоги,
Их зал, с портретами вельмож,
Где предки, гордые как боги,
Из рам глядят на молодежь?
Где все, как в дни «Войны и мира»,
И генеральского мундира
Блюдется родовая честь.
Где челяди не перечесть,
Где много лестниц, коридоров,
Проходов темных, и встает
Роскошный призрак старых мод,
Екатерининских уборов,
И ночью сумрак озарен
Лучом лампады у икон?
В тяжелый год я Вами принят
Был как родной. Мои друзья,
Покуда сердце не остынет,
Все буду к Вам стремиться я.
Вот раздвигается портьера,
И генерал, поклонник Тьера,
Окутан курткой меховой,
Идет к столу. Рассказ живой,
С дипломатическою солью, ―
Придворной жизни анекдот ―
Ласкает слух. Я в Новый год
Стремлюсь к тебе с сердечной болью,
Под стоны вьюги за окном,
Приютный бутурлинский дом!
Встречаешь ли ты хлебосольно,
Как встарь, друзей и пришлецов,
И принимаешь богомольно
Монахов с четырех концов
Москвы, святынями богатой?
Или разрушил год проклятый
Твой добрый, дедовский уклад,
И люди новые шумят
В безмолвно грезивших покоях?
И смолк в тебе молебнов глас
И милый старческий рассказ
О николаевских героях?
Но будь что будет, мы с тобой
Навеки связаны судьбой.
Я помню: поздний вечер летний
Свой тихий сумрак расстилал,
И все радушней, все приветней
Казался мир померкших зал.
За охладевшим самоваром
Беседовали мы о старом…
О иезуитах вечный спор
Вскипал, и благосклонный взор
Бросала Софья Николавна
Ко мне в опасный этот миг
«Au fond vous etes tres catholique,
Хоть с виду вы и православна»,
Сказал ей папа Пий. Она
С Мари д'Эльвонь была дружна.
Какая прелесть в благородных
Чертах Нарышкиных! Красы
Все полно в профилях холодных.
Их заостренные носы
Я вспоминаю с восхищеньем.
С каким усталым отвращеньем
Глядит на русский водевиль
Кирилл Михалыч. Что за стиль!
Здесь Ватиканом и Парижем
Вот так и пахнет! Он насквозь
Француз. И пусть дела хоть брось
И все мы хамам пятки лижем, ―
Он также важен, сух, брезглив,
Как прежде был в тени олив.
Пусть воет ветр и мрачно стынут
Пространства снеговых полей.
Мой горизонт мечтой раздвинут,
И сердцу стало веселей.
Теснитесь, рифмы, друг за другом!
Коротким пользуясь досугом
И убывающим огнем,
Переношусь в старинный дом
На берег Истры белоснежной,
В дворец, где так уютно мы
Встречали с Вами две зимы
Среди природы безмятежной,
В простых молитвенных трудах
И грезах о былых годах.
Окончен ужин, и в камине
Трещат веселые дрова.
Повсюду веянье святыни,
И ладан курится едва
Над свежим жаром углей алых.
В окошке ― синяя зима;
И сказочная полутьма
Стоит в пустых, старинных залах.
Ночь углубилась. Горячей
Становится обмен речей.
Камин мерцает в полумраке…
Встают пред нами чередой
Отец Амвросий, Исаакий,
Почивших старцев сонм седой,
Святые Оптинские были.
А там иные тени всплыли:
Ваш друг Леонтьев Константин,
За ним Свербеев, Сухотин,
Все те, в чью кровь проникли яды
Французских книг и барских нег,
Кого вскормил Вольтеров век…
И Поливановской плеяды
Мне дорогие имена:
Герои сцены и вина.
Но полночь бьет. Читать каноны
Расходимся по кельям мы.
Проходим двор, чуть озаренный
Снегами синими зимы.
В придел проходим полутемный.
Алтарь святой Татьяны скромный
Лампадой скудной освещен.
Поламывает кости сон.
Два-три случайных пилигрима
Кряхтят и кашляют. Псалмы
Монах бормочет. Ночь зимы
Долга, долга невыносимо.
Но утреня прошла, и вот
Святая жертва настает.
На тесном жертвеннике рядом
Блистают дискос и потир.
Пшеницею и виноградом
Опять богат Господний пир.
О, что дороже, заповедней,
Чем эти ранние обедни
В святых стенах монастыря,
Когда несмелая заря
Чуть брезжит в окна голубые.
Сияет белый омофор,
И запах ладана, просфор,
Вино, сосуды золотые, ―
Всё, всё о тайне говорит
И сердце радостью горит.
Идем из церкви. Побледнели
Над белым храмом небеса.
За колокольней еле-еле
Зари краснеет полоса.
Поскрипывает снег. Для взора
Все скрыто куполом собора,
Громадного, как белый град.
В дому епископа не спят:
Чай ждет меня в гостиной темной,
Белеет нежно просфора.
Камин уже трещит с утра,
Виски полны дремоты томной,
Едва сочится разговор,
Смыкается невольно взор.
Но грянул гром. Внезапно свален
Кумир на глиняных ногах.
И как позорен, как печален
России православной крах!
Беда: раскрыты все клоаки…
Монахи, красные, как маки,
Демагогически шумят,
И зависти старинный яд
Клубится пеною зловонной.
Кричат, кто в лес, кто по дрова…
Дьячков попранные права
Уж подняли протест законный,
И церковь опытной рукой
Ведет Евгений Трубецкой.
О, как предвидели давно вы
Весь этот жалостный скандал,
Когда Господь для жизни новой
Вас в глубь Галиции призвал
И в Львове, средь его костелов,
И длинных, каменных престолов,
Вы увидали, как народ
Святую унию блюдет,
Какая жизненная сила
В той унии заключена,
С какою верою она
Соблазны мира отразила,
Не бросивши завет веков
Для русских денег и штыков.
Вы помните осиротелый
Дворец Шептицкого? Оттоль
Он видел Русь, как плод созрелый.
Славян таинственная роль
Его мечтанья волновала.
Мысль острая его ковала
Златую цепь, чтоб Киев, Рим
Связать в одно. Уж перед ним
Мечты Штроссмайера, Рамполлы
Осуществлялись. Но Творец
Велит ему сменить дворец
На жребий пленника тяжелый.
Но в той стране, где он страдал,
Он церковь юную создал.
Вы не забыли встречи нашей
В отеле милом Imperial?
Нам Львов казался сладкой чашей,
От коей оторваться жаль.
Не там ли наш маяк надежный?
Исход, единственно возможный,
Не Вами ли начертан был,
Когда Россию поразил
Удар лихой, непоправимый,
И стало ясно: лет чрез пять
Нам будет можно лишь рыдать
Над гробом матери любимой
И Русь не вспомнит ничего
Из православья своего.
Уж бес нас ловит, злобно щерясь:
От митр и белых клобуков
Зловонным дымом всходит ересь
Антония учеников.
Христова жертва, искупленье ―
Для них лишенные значенья
Иноплеменные слова.
Для плотских их умов мертва
Святая жертва литургии.
Что Златоуст им? Пыль веков!
А Розанов, а Хомяков
И им подобные другие ―
Вот это подлинно отцы
И православья образцы.
Простите: как зловещий филин,
Я что-то каркаю беду.
Но я ведь не Сергей Дурылин
И испечен не на меду.
Люблю я бури грозовые
И споры смелые, живые,
Где мысли, гибки и легки,
Скрестясь, как острые клинки,
Готовят истины победу.
Чем жарче сердце зажжено,
Тем беспощадней быть должно
К полуязыческому бреду,
Который всем теперь знаком
Под православным ярлыком.
Но богословскому трактату
Не место здесь. Потоком строф
Я, как вином, залил утрату
Уютных наших вечеров
При свете трепетном камина
И за картиною картина ―
Виденья двух последних лет
Проносятся. И вот уж нет
Морозом выжженного края.
Стиха логическая власть,
Ты мне даешь упиться всласть
Красой потерянного рая,
И хоть на несколько минут
Родные образы встают.
Здесь ласковый, гостеприимный
И церкви преданный народ,
И хлеб в моей избушке дымной
С утра до ночи лезет в рот.
Я сыт, здоров. Московский голод
Давно забыт, но адский холод,
Но степи ледяная ширь
Дают предчувствовать Сибирь.
Морозный воздух остро пахнет
С утра соломенным дымком.
Я здесь ― как свой, и всем знаком,
Но по Волыни сердце чахнет
Не замолкающей тоской,
О ней мечтаю день-деньской.
И с тополью пирамидальной ―
Случайной гостьей этих мест, ―
Я говорю про край наш дальний,
Куда замедлен мой отъезд.
Там только месяц ― снег и вьюга,
Там веет теплый ветер юга.
Бывало, там на Рождестве
В пальто ходил я по траве
Средь лип старинных, узловатых.
Скорее в Луцк! Туда, туда
Ведет меня моя звезда,
И затеряются в Карпатах
Мои следы… Но мне без Вас
Взгрустнется даже в этот час!
30 дек 1918 ― 3 янв 1919 г.
Большой Карай.
