ДВА СЕНТЯБРЯ И ОДИН ФЕВРАЛЬ
1
Я семь светильников зажег.
Я семь настольных ламп зажег.
Я семь стеклянных белых ламп
зажег и в стол убрал.
Я календарь с него убрал,
когда газетой накрывал,
потом чернильницу умыл,
наполнил целую чернил
и окунул перо.
2
Я окунул неглубоко
но вынул―/ вспомнил, что забыл
бумагу в ящике стола.
Достал бумажный лист.
Лист ― отглянцованный металл,
металл ― пергамент. / Я достал
по контуру и белизне
такой же точно лист.
3
Листы форматны―/ двойники,
вмурованы в них тайники,
как приспособленные лгать,
так искренность слагать.
Я окунул перо. / Пора
слагать! / Но вспомнил, что февраль,
за стеклами окна февраль.
Вечерний снегопад.
4
Мое окно у фонаря.
Снежинки, будто волоски
опутали воротники
двух девичьих фигур.
Фигуры женщин февраля
и белозубы и близки.
Поблескивает скользкий ворс
их грубошерстных шкур.
5
Курили девочки… / Они
вечерние, как две свечи.
Их лица ― лица-огоньки
у елочных свечей.
Ты, вечер снега! / Волшебство!
Ты, ожидание его,
активного, как прототип
мифической любви.
6
Но ожидаемый ― двойник
тех мифов. / Беспардонно дни
откроют хилое лицо
великих двойников.
Фонарь, ты ― белка. / Ты, обман,
вращай электро-колесо!
Приятельницы ― двойники,
окуривайте снег!
7
Я занавеску опустил.
Отполированный листок
настольной лампой осветил.
Я глубже сел за стол.
Я глубже окунул перо,
подался корпусом вперед…
но вспомнил… осень:/ о себе
особый эпизод.
8
Стояла осень. / О, сентябрь!
Медовый месяц мой, сентябрь!
Тропинка ленточкой свинца
опутывала парк.
Парк увядал… / Среди ветвей
подобны тысяче гитар,
витали листья. / Грохотал
сентябрь:/ ― Проклятый век!
9
― Проклятый… ―/ Слово велико!
Велеречиво не по мне.
Благословенных ― нет веков.
Проклятых ― тоже нет.
Век―/ трогателен он, как плач
влюбленных старцев и старух.
В нем обездолен лишь богач.
Безбеден лишь поэт.
10
Как слезы, абсолютен век!
Прекрасен век! / Не понимай,
что абсолютно черный цвет ―
иллюзия, искус.
Наглядно ― есть он, черный цвет,
есть абсолютный человек,
есть абсолютный негодяй,
есть абсолютный трус!
11
Стоял сентябрь. Сиял сентябрь!
Медовый месяц мой, сентябрь!
Тропа зигзагами свинца
избороздила парк.
Тогда на парк упал туман.
Упал туман,/ и терема
деревьев,/ и огни аллей
невидимы под ним.
12
Тогда туман затвердевал,
как алебастровый раствор,
к лицу приблизишь кисти рук
и пальцы не видны.
Мы, существа земных сортов,
мы, люди улиц и садов,
как статуи, погружены
в эпический туман.
13
Что было делать? Я стоял
у деревянного ствола.
Я думал в кольцах табака
опять о двойниках.
У каждого есть свой двойник,
у капли, жабы, у луны.
Ты, мне вменяемый двойник,
поближе поблуждай!
14
Где ты блуждаешь, мой двойник,
воображенный Бибигон,
вооруженный ноготком,
мой бедный эпигон?
Тебя я наименовал,
ты сброшюрован, издан, жив,
тебе проставлен номинал
истерики и лжи.
15
Ты медленней меня, модней,
ты ― контур, но не кость моя,
акт биографии моей,
мое седьмое «Я».
Ты есть ― актер,/ я есть ― статист.
Ты ― роковой орган. / Я свист.
Ты ― маршал стада, стар и сыт,
я ― в центре стада―/ стыд.
16
О, если бы горяч ты/ был,
как беды голытьбы,
как старый сталевар с лицом
отважно-голубым.
О, если б холоден ты/ был,
как пот холодный,/ ловкий плач,
но ты не холоден/ и ни
на градус не горяч…
17
Я семь светильников гашу,
за абажуром абажур.
Я выключил семь сот свечей.
Погасло семь светил.
Сегодня в комнате моей
я произвел учет огней.
Я лампочки пересчитал.
Их оказалось семь.
18
Дорога от Новой Ладоги до деревни Дубно, равная двадцати четырем километрам, пролегает вдоль Староладожского канала, прорытого Петром I. Канал был прорыт параллельно предполагаемой дороге «из варяг в греки».
Снежинка звездная ― луна.
Мизинцы ― прутики берез.
Февральская голубизна.
Зарницы и мороз.
Сосуды прорубей ― дары
Фарфорового короля.
Деревья, словно грифеля,
графичны на снегу.
19
Он шел каналом. / Купола
на голове и на плечах
из снега. / Он напоминал
Исаакиевский собор.
Горела снегом колея.
«Гори, дорога, догорай, —
он думал,―/ догорю и я,
пора… рога трубят!
20
Рога трубят! Завод ― зовет!
Икает мастер мой: «Тайга!»
Четвероногий таракан,
с начала смены пьян.
Он свой словарный фонд забыл,
запамятовал даже мат.
― Тайга, ― икает он, ― тайга, ―
подделывая план.
21
Мой Коленька ― ученичок!
Лев электромагнитных дел
от саксофона мундштучок
добыл и загудел.
О, композитор-фаталист!
Ужимки джаза перенял.
«Рябину» исполняет на
мотив «Трех поросят».
22
Ребенок робок и влюблен!
Любовь ― и ― кровь ― любовь―/ и ― вновь!
Ему семнадцать―/ пятьдесят
буфетчице его.
Она ― как арка, велика!
Ее уста ― окорока!
Она―/ бокалы коньяка,
пельмени и бульон
23
дарит! / Антенна ― тонок он!
Любимец мамы и страны,
ты, выкормленный для труда
картофельным пюре,
люби буфетчицу, футбол,
бульон влюбленно-даровой,
религиозный ореол
отваги трудовой!
24
Мартьямов! Кино-генерал!
Монтажник-демон! Матадор
в постелях трипперных мадонн,
гранд ресторанных ню!
Ты филигранно гарцевал…
Ты телевизионный шнур
зачем уворовал?
25
Вандал! Ограбил бы Госбанк!
Ну ― ювелирный! Слепота!
За телевизионный шнур
решетку схлопотал!
Как ты за шкафчиками спал
тогда, когда ― завод ― зовет!
Пятью годами завершен
убогий демонизм.
26
Ты, Краеведов! Ты ― аскет!
(Сын от жены, от тещи ― дочь…)
С лицом, как задница слона
морщинистым,/ наш вождь
собраний, митингов,/ солдат
товарищеского суда,
ты, премированный стократ
передовик труда.
27
электрик цеха,/ ты ампер
от мотоцикла отличал?
Наш премированный пример,
центральный детектив
завода,/ как ты поседел,
выслеживая, кто сидел
в уборной свыше двух минут
и в оной выпивал!
28
Ты, Шебушинская! Кассир!
Стремительная, как пунктир,
курсирующая:/ завод ―
кино ― базар ― завод.
О, дни зарплаты! Семена
труда! Кассира из ворот
выносят пьяную: сигнал —
зарплату привезли!
29
Завод ― зовет! Завод ― завет!
Он ожиданьем оживлен.
Посеребренный фейерверк —
пропеллер ― турникет.
Толпа воюет у ворот
сестер, старух, невест, грудных,
взгляд ― возглас ― орудийный залп! —
зарплату привезли!
30
Вас, бедолаги, бедняки,
потомственные едоки
картофеля,―/ не провели:
зарплату привезли!
Мужьям ― зарплату одобрять
в алкоголизме, в табаке…
Залп ― и зарплату отобрать,
пока не в кабаке!
31
Начальник! Брошкин! Мужичок —
телевичок! Не тельце ― тля.
Монетка ― личико. / Штаны
шотландских моряков.
Твой возглас ― лебединый плач.
Ты издали меня лизал,
проникновенно лебезя,
расценки подрезал!
32
Курганов Саша, наконец!
Мой Паганель! Мой бригадир!
Сигналы электросистем
слагая, голубел.
Ты утверждал бессмертье схем,
ты так монтировал виток,
укладывая проводок,
как сына в колыбель. м
33
Меня учил ― не научил.
Я начинания твои
в полезности не уличил,
апатию ― таил.
Ты сутками произносил
целенаправленную речь,
такую правильную речь,
что было больно мне.
34
Мы в мае открывали «Парк
культуры». / На металлолом
укладывали животы.
Миниатюрный пляж.
Мы облучали животы,
мы обольщали крановщиц,
мы обобщали: нищета!
Мы ― обличали век!
35
Гори, дорога, догорай, —
он думал,―/ догорю и я.
Я мог бы выйти в токаря,
а вышел в слесаря.
Петр ― токарь! / Как стрельцов карал!
Как радостно карать!
Но ― сконструировал канал —
ликуйте, токаря!
36
Мой жалкий жребий лжив,/ а ― жаль.
Я жил, как жил. / А ― зря!
Необходимо жить и жать
и выйти в токаря!
Я знал, что мал,/ а заверял,
что бешено большой.
А вышло―/ вышел из варяг,
а в греки―/ не пришел.
37
Осатанел от сотен книг:
там ― Ганнибал, там ― Галилей,
Гагарины, Гаргантюа —
богатый гобелен!
Гоген глумливый не картон —
лобзает ляжки! / Только я
не некто даже, а ― никто.
Не вышел в токаря…»
38
Он шел каналом. / Шел к жене
чужой. И не пойти ― не смог.
И что пошел ― не сожалел.
Он получил письмо
и декламировал, сканди —
руя, как механизм часов
скандирует секунды эр…
А получил вчера.
39. Письмо
«Не «здравствуй» сразу, а «прощай», ―
пишу,―/ прощай, мой самый злой.
Ни счастья ― где уж! ―/ ни пощад
не надо. / Бог с тобой!
Не предъявляю иск обид,
искоренения обид
не вымогаю. / Что вчера
искал ― не искупить.
40
Что нам обеты обвинять —
вчерашнее обременять!
Нам не друг друга обнимать, —
нам беды ― не объять. / Прощай!
Прищуренные дни
над Ладогой. Дни ― полусвет.
Ни снег. Ни оттепель. / Идут
на райгу рыбаки.
41
Кобылы сети волокут.
Улов в те сети вовлекут.
Как вилки,/ пальцы рыбаков
воинственно блестят.
А мой отец… Ах, мой отец!
Ах, мой доцент-пенсионер,
в пижаму хилую одет,
юродствует старик…
42
Питается. Плюется. Спит.
Свистит. Нисколько не грустит.
Он коротает «Капитал»
и Лениным грозит.
Паясничает на окне: ―
Я ― жертва культа! О, судьба! —
Не жертва культа он, о, нет,
лишь ― самого себя.
43
Он фанатизм в себе самом
переосмыслить не сумел.
Он уцелел в тридцать седьмом.
Но и не уцелел
он, потому что потрясен
товарищами лагерей,
он опасается людей.
Его согнул позор
44
былого. / Выдумал режим:
из пятьдесят восьмой статьи
читает ночью―/ сторожит
сам! ― самого себя!
Как страшно! / Как ты упрекал,
что робко радуюсь,/ но как
отважно радость проявлять,
когда родитель ― страх!
45
Ты думаешь ― ты ревновал,
подозревал в семи грехах,
подозревал не ты―/ твой страх
меня подозревал.
Ты потому и потерял
меня, ортодоксальный раб,
я, хрупкий трус,―/ что повторял,
что независим, храбр.
46
Несправедлива. Извини.
Ты ― отвлечен скорее был.
Уменье мужу изменить —
от трусости рабынь,
боязни уронить удел
цыганщины, вина, монист…
Так получилось: муж ― студент,
любовник ― демонист.
47
А мать в блокаду умерла.
Дизентерия. Паратиф.
Тогда Виктория взялась
откуда-то с небес.
Сорокалетний ангел бездн
добросердечья. / Двадцать лет
влюбленности ее отец
зачем не замечал?..
48
На Ладоге мы все втроем:
отец, Виктория и я.
Отец с Викторией на «вы»,
невеста и жених.
Они невинны и новы,
жеманны ― что им! ― молодежь!
Каникулы… / Читаю… / Сплю…
Обстирываю их…
49
Отца зовем «дядя Игнат»…
Совхоз наш рыбами богат…
А фрукты видели в кино…
Нет мяса… / Есть вино…
А мне ― поплакать на заре
без обличений, без улик.
Стыд назревал. И стыд ― назрел.
И стыд ― увы! ― велик.
50
Прощай, мой черный. И ― молчи.
Вчера ― очарованье чар.
Без пользы обнажать мечи
картонные. / Прощай!
Я лгать устала. / Я дебет
с кредитом подвела, и ― нуль,
и в муже, милый, и в тебе.
NNN [энэнэн]… / И ― прощай!»
51
― Гори, дорога, догорай, —
он думал,―/ догорю и я.
«Любовник нудно доиграл», —
газеты говорят.
Любовник полон мыслей, муз,
он мужественен, как брезент,
и все равно редактор ― муж,
любовник ― рецензент.
52
Пришел, увидел, победил,
мильон терзаний породил,
и рецензирует, один,
пародии свои.
Муж ― всепрощающ. Муж ― влюблен.
Муж апробирован в веках.
Апостол прав. Апломб времен.
Опорный столп в верхах!
53
По разветвлениям стволов
струился черно-белый снег.
Пятьсот мильонов макарон
свисало со стволов.
Он шел каналом. / И тоска
гнездилась пауком в висках.
Как белый колокол, мороз
ритмично ударял.
54
Как белый колокол ― мороз!
Он вынул пачку папирос.
Остановился. Прикурил.
Взглянул через плечо,
каким-то звуком привлечен…
каким-то… / увидал волков…
пересчитал… / их было семь…
И все тихонько шли.
55
Шли волки. / Пять… / И два еще
поодаль… / крадучись… ―/ расчет
дистанции―/ волчица шла
на корпус впереди.
Прекрасна, с грацией цариц,
или арабских кобылиц,
и профиль бело-голубой,
приподнятый к луне.
56
― Ты ― Нефертити, ― думал он,
залюбовавшись на нее.
окаменев от красоты,
не торопясь идти.
Позыв ― охотничий инстинкт,
как небо, ненависть ясна
солдатам голода. / Веди,
волчица, волчий вождь. —
57
Потом опомнился. Присел.
― Беги от бабки, колобок! —
NN [энэн] раздвинул коробок:
и спичек было семь.
Он километры подсчитал
до Дубно. И ― проклятый мир! —
и километров было семь.
И тишина была…
58
Металл ― деревья. Мерзлота.
Песчинка ― спичка и пустяк.
Пожар не выйдет. / Побежать?
Пожалуйста! ― сожрут.
Он первой спичкой шарф поджег,
тот отпылал в один прыжок.
Второй NN [энэн] поджег/ пиджак,
поджег и побежал.
59
Пиджак горел на километр.
Пальто ― на три, треща, как сук…
А сердце, как секундомер,
скандировало стук.
А ноги ныли, онемев.
Кричать: обороните! SОS!
Будь семью семьдесят волков,
не закричал бы он.
60
NN [энэн] на белый снег упал,
упал на снег, а снег пылал.
Он негасимый снег ласкал,
молочный снег лакал.
Лакал и плакал… / Кулаком
большие слезы вытирал,
большие слезы кулаком,
как школьник, вытирал.
61
Потом опомнился. Накрыт.
Лицо пощупал? Был небрит,
потом почувствовал: замерз…
NN [энэн] оледенел:
не тело ― а металлолом,
а майка хлопала крылом,
как аист… / Он осатанел ―
и сделал первый шаг.
62
Пять отстранились. / Арьергард —
два ― опустились на зады.
Волчица, профиль уронив,
опешила, скуля.
Он первым сделал первый шаг,
шаг… / шаг еще… / и побежал ―
на Нефертити! / Не дыша,
от бешенства дрожа!..
Эпилог
62
Я мог бы много обобщать.
Моральный облик обличать.
Мир внутренний обогащать.
Сатиру ополчать.
Мог исправленье обещать.
Уродцев в принцев обращать.
Но―/ к сожалению―/ роман
дописан до конца.
Послесловие
63
Прекрасен сад, когда плоды
созрели сами по себе,
и неба нежные пруды
прекрасны в сентябре.
Мой сад дождями убелен.
Опал мой самый спелый сад,
мой самый первый Аполлон,
мой умный Моэм, сад.
64
Летайте, листья! / До земли
дотрагивайся, лист! Замри!
До замерзанья ― до зимы ―
еще сто доз зари.
Отгоревал сад-огород,
мой многолапый сад-кентавр,
а листья, листья ― хоровод
из бронзовых литавр.
65
Лимит листвы в саду моем?
В студеных дождевых щитах
плывут личинки,/ их ― мильон!..
Я прежде не считал.
Любой личинке бил челом…
Но вечно лишь одно число.
Число бессмертно, как вино ―
вещественно оно.
66
Мы сводим счеты, вводим счет.
Лишь цифры соблюдает век.
Одной природе чужд подсчет.
Вот так-то, человек!
Летайте, листья,/ вы, тела
небес,/ парите и/ за нас…
Ни ритуалов, ни тирад
в саду. / Лишь тишина.
67
Сад ― исхудалый хлорофилл…
Зачем сочится седина?
Зачем ты животом не жил,
ты фрукты сочинял?
Плоды полудней дураки
припишут дуракам другим,
твою Песнь Песней ― дураку,
тихоне ― твой разгул!
68
Фавор тебе готовит век,
посмертной славы фейерверк.
Ты счастлив нынешним:/ дождем,
дыханьем, сентябрем.
Ни славы нет тебе. / Ни срам
не страшен для твоих корней.
Безмерен сад. / Бессмертен ― сам!
69
КОНЕЦ