МОЙ МОНГОЛ
Счастье проснуться, комната в лунных звонках.
Санкт-Петербург просыпается,/ над Ленинградом водоросли небес, там самолет/ (ластокрыл!)
Голубь как птица на оцинкованной крыше с клювом на лапках,
гипнотизирует. / Все одеваются в лампах.
Жестом жонглера отбрось одеяло. / Как хорошо:
Ева твоя в целомудренных травках волос.
Хочешь, целуй ей лицо проспиртованными устами,
хочешь ― вышвырни вон и свисти, соловей одинокий.
Сеть занавески чуть светится и сигарета сверкает. / Утро и труд.
Хуже проснуться, комната в капельках солнца.
Как по утрам, осмотреться окрест ― кто там справа?
И обнаружить, что справа лежит Чингиз-хан.
Без восклицательных знаков!
Просто ― проснулся, что-то мурлыкает сам по себе,/ шестнадцать косиц
то ли завязывает в узелок, то ли распускает,
желтый живот (неудивительно, желтая раса),
ниже ― фигура, которая украшает мужчин
(отчаиваться не надо, ведь у тебя тоже ― фигура).
― Знаешь, кто я? ― воскликнул он.
Знал я. / ― Я знаю, ― хотел я сказать, но зевнул.
― А, ты молчишь, и уста в судорогах от страха!
Не от страха, ― зевал. / ― Думаешь, чудеса? / Я думал о Еве.
Вчера выступал. / Были люстры Концертного зала.
Множество лиц ― фруктовых в малиновых креслах,
ушки для слушанья. / Аплодисменты.
(Рифмы я произносил о любви и о боли.)
Вот и записка из зала:
«НЕ ПОДУМАЙТЕ ЧЕГО ПЛОХОГО. ЖДУ ВАС У ЗЕРКАЛА,/ ЕВА».
Этот чудесник, ― фигура болтается, как поплавок.
― На, завернись, ― я бросил халат. ― Только не хохочи, ― предупредил я.
― Я с предрассудками и не люблю, когда по утрам всякая сволочь хохочет.
― Хочешь кумыса? / ― Пусть пива… / Но на полу уже появились кувшины кумыса.
Пена прелестной расцветки, как мыльные пузыри.
― Выпьем с утра! ― воскликнул он на одеяле, в халате.
Что оставалось? Я опустился в кресло, с кувшином, в трусах.
― Ну, как жизнь? ― вопросил я с ненавистью, ― как здоровье?
― Гол, как монгол, ― распахнулся. ― Как в энциклопедии
желт. И у тебя, ― он оживился, ― морда не без желтизны. / Глазки припухли.
― Утром желтеет с похмелья русская раса. Пухнет чуть-чуть.
― Если ваше похмелье будет длиться века,
вы пожелтеете сплошь. Знай, что рожденный с кувшином кумыса
не пьет по утрам из обкусанной кружки пиво.
Ужас! / Узрел я у зеркала двадцать дев.
Девы двуноги, кудри у них ― как фонтаны!
Все с записными книжками (ах, автограф! ). Все красномясы. В одежде.
Было, все было:/ проснешься в испарине,/ шаришь, дрожащий, шнурки-башмаки,
ужас ― в ушах,/ молнией ― к лифту,/ весь исцарапан,/ весь лихорадка,
будто сражался всю ночь со скалой! / (Знаем, все знаем,
но даже в душе/ я не сторонник сексуальных революций.)
Ева стояла одна… с яблоком. Обнажена.
Но не об этом. Пред взором моим стояло и по три и… тоже
обнажены. / Перевидал я достаточно этих… ню.
Если же начистоту:/ все сейчас ходят так в СССР [эсэсэсэр].
Но ― с яблоком… / Ева!
Волосы ― розы, склянки-коленки, радость ресниц,
твой треугольник страсти ― занятный, весь в травинках.
И ― с яблоком!
Грешным своим языком я сказал: ―
Сей плод ― девиз грехопаденья. Вы девственница?
В кои-то веки тебя ожидают у зеркала,/ жарко жалея,
или коленку подсовывают, чтобы трогал,
вот и хватаешь, влюбленный, эту Еву с косицей (грудь ― виноградна!)
а поутру получается:/ справа лежит Чингиз-хан.
Бок о бок, тоже с косицами, но… в том-то и дело.
Что тебе здесь, мой монгол? / Мне нужно меньше, чем человеку. Где Ева?
Он:/ ― Вдумайся, дурень:/ уснул ты, или проснулся,/ не все ли тебе одинаково, ―
с Евой ли, сам ли с собой, с Чингиз-ханом?
Даже последнее, я бы сказал, перспективней
(в историческом смысле),/ вот просыпаются два,
нету претензий:/ вопросы-ответы…
Уже обсуждая абсурды тринадцатого века
да царства двадцатого, ― театры террора, ―
я, телепатически, что ли, а может, взаправду ― желтел.
Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!)
Ох и орел в неволе, юный, как Ной!
В иго играли вы, вурдалак, теперь я ― ваше иго.
С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!)
А за окном – заокеанье, зов!
Улей наш утренний, не умоляй ― «улетим!»
Или ― давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда.
Пчелам с орлами не быть в небесах (жало ― и клюв?!)
Не улыбаться нам на балах,/ не для нас глобус любви,
если душа ― пропасть предательств,/ лицо ― ненависти клеймо.
Да! Ну давай! С этих утренних улиц,/ толп лилипутов, тритонов труда,
пусть им ― невроз ноября, месса мая,
бедный товарищ! ― кровавую пищу клюем.
Правда же, ― пропадом!
Воздух взнуздаем и, как говорится, ― день занимался!..
В каплях притворствовал Петербург… / Замахаем крылами волос! ―
Вот венец, Ванька Каин! Я ― автор комических книг,
вор, поэт, полицейский, ― в общем, отрок Отчизны.
О великий, могучий, правдивый, свободный… заик!.. / Отучили.
Музицирует время. Я ― Маленький с буквы большой.
Что мои зайцезвуки ― на цезарь-скрижали!
Фраза: «Гости съезжались на дачу». Киваю башкой: ―
Ну, съезжались…
Простаков, Хлестаков, Смердяков да Обломов, т[э]. п[э]. ―
татарва да пся крев, жидовня да чухонцы…
Слава Вам, кино-Конь! Пульт Петра, сталь-столица ― теперь!
Что ж ты хочешь?
Ремонтируя душу, как овчарню храня от волчат,
Суздаль ― от Чингиз-хана, Плесков ― от венчанья,
как от веча – Новград, как от чуда ― Москву… Отвечай!
Отвечаю:
― Это самопародия. Ах, извините, люблю
эволюцию литер «О» ― «ЧА». Как бикфордов-свеча нагораю…
Пальцы в клавиши, как окурки вдавлю. / Не играю.