ПО ФЕВРАЛЮ
Давно, что, может быть, чуть слышно,
среди озёр, где лунный тон,
скажи, когда-нибудь счастливой,
не отвечаю, и не то.
И жили мы, уже чужие,
но всё же двое, а теперь,
и маски гипсовой, тяжелой
твоей вражды я не терпел.
Но в этот век мечтать о ветке
из соловьев, ― в который раз,
как два сокамерника в клетке,
и кто кому погасит глаз.
А может быть, еще возможно,
я выну карту короля,
а может быть, еще возьмёмся,
я украду тебе коня.
И мы умчимся в Дом Надежды,
и Смерть повесим на суку,
и этот саван не наденут,
в ногах лампаду не зажгут.
А может быть, конь бег убыстрит,
иголкой спрячешься в саду,
и не найдёт тебя Убийца,
я выйду, что-нибудь солгу.
А может быть, обиняками
я Коменданту стану друг,
и твою карту обменяю,
и твою пулю ― мне дадут.
Моих литот, моих гипербол
остался, может быть, стакан,
уж на чешуях от гитары
ещё поет тебе цыган.
О эти черные чешуи,
как перья коршуна зари,
в твоей стране живут чужие
и лгут свои календари.
Давно уехали кибитки,
и листопад лежит спиной,
краплёных нет, все карты биты,
и всё же ты побудь со мной.
За эти звуки горловые,
моя цыганская звезда,
кричали руки голубые,
что не сойдутся никогда.
Я только руки отгибаю
от умирающей груди,
но эти руки голубые
не отогнуть, не уходи.
Я чужеземец, и по крови
никто, помощник, не придёт,
я руки пальцами покрою,
и этот холод отойдёт.
У нас все годы високосны,
и нет ни завтра, ни потом,
а эти стены высоченны,
и не взорвать казенный дом.
Я эти стены обиваю
безумным лбом, и у груди
я эти руки обливаю,
и обовью, ― не уходи.
Не уходи, она посмеет
тебя забрать по февралю,
и плач постыдный и посмертный
тебе, живой, я говорю.