КРОТКИЙ БЕДНЯК
Восточная сказка
Был некий оазис в пустынях Востока.
Шах некий там правил, и правил жестоко.
Тот шах был виновником многих невзгод.
Его ненавидел страдалец народ.
Боялись доносов безгласные души:
У шахских доносчиков ― длинные уши!
И шах ― чтоб никто на него не брюзжал ―
Доносчиков уйму на службе держал,
Поэтому головы, правя над голью,
Он часто сажал на базарные колья.
Жил некий в столице в ту пору бедняк.
Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.
Но даже и он рассердился на шаха,
Но даже и он возроптал среди праха,
Когда был объявлен повальный побор,
Лютейший из всех с незапамятных пор,
Побор, что грозил урожая утратой,
Побор, о котором поведал глашатай.
Молчать уже было невмочь бедняку:
Дал волю и он своему языку.
Забыв, что за то полагается плаха,
Предерзкого много сболтнул он про шаха.
Хоть в нем уцелел еще разума дар,
Хоть слов его скверных не слышал базар,
Хоть только в присутствии верной супруги
Смутил он изнанку их нищей лачуги,
Увы! ― и об этом пришлось пожалеть:
Калитку двора он забыл запереть.
И ― ах! ― за порогом послышался шорох,
Столь страшный для всех при иных разговорах.
И выглянул бедный хозяин во двор
И сам над собой произнес приговор.
О горе! скользнули пред ним воровато
На улицу полы чьего-то халата.
Он, значит, подслушан, и шах не простит.
Донос неотвратный в халате летит.
Должно быть, немало суждений крамольных
В тот вечер исторгли уста недовольных.
Должно быть, немало цветистых острот
Народ про владыку пустил в оборот.
Над людом, что был уличен в неприязни,
Шах начал с утра бесконечные казни.
И в гибели так был уверен бедняк,
Что отдал ишану последний медяк
И, к богу взывая в каморке молельной,
Там выдержал пост не дневной, а недельный.
В исходе недели, как хлопок бледна,
К несчастному с воплем вбежала жена:
― Вставай, выноси свои грешные кости,
Тебя дожидаются страшные гости! ―
Но вместо безжалостных шаха служак,
Чей заткнут топор за кровавый кушак,
Он видит у дома сановников знатных,
Чьи бороды тонут в улыбках приятных,
Он видит ― пред ним не тюремный осел,
А конь из сераля с седлом как престол.
И, вместо того чтоб вязать ему руки,
Пред ним изгибаются гости, как луки,
Сажают в седло и везут во дворец
Под крики зевак: ― Милосердный творец! ―
И входит он трепетно к шаху в обитель,
И сам обнимает его повелитель:
― О сын мой, ты будешь мой первый визирь,
В цветник превращу твоей жизни пустырь!
На днях я поддался лукавой причуде:
Узнать захотел я, что вымолвят люди
О шахе, что новый объявит побор,
Лютейший из всех с незапамятных пор.
Я тайных гонцов разослал повсеместно,
И всё мне из их донесений известно.
Пролить замышляя на истину свет,
Аллаху торжественный дал я обет
Над тем простереть беспримерно щедроты,
Пред тем растворить как пред равным ворота,
Кто в ропоте всяческой подлой хулы
Меня, чьи поборы и впрямь тяжелы,
Беседуя тайно с женой иль со стенкой,
Почтит наиболее меткой оценкой.
Я слышал за эти истекшие дни
Немало отборной сплошной руготни,
И я не сказал бы, что столь уже нежен
Твой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен.
Ты все-таки тоже на шаха клепал,
Ты шкурой ослиной меня обозвал,
Ты шаха сравнил с пожилым скорпионом
И с нужником, черною оспой клеймленным,
И в нем же, затее предавшись пустой,
Ты сходство нашел с мериносной глистой.
Погудки ища величавой и четкой,
Навозу верблюда, больного чесоткой,
Меня ты мечтательно уподоблял
И даже в сердцах, говорят, уверял,
Что будто попал я в мир зла и измены
Сквозь задний проход полосатой гиены.
Но если все отзывы с этим сравнить,
Я должен их ниже, чем твой, расценить,
Я должен сказать беспристрастно и честно,
Что твой прозвучал наиболее лестно.
Все отзывы подданных нашей чалмы
Я должен сгноить на задворках тюрьмы,
Я должен ― а их ведь четыреста тысяч ―
Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь
И если ― учтя, что и ты зубоскал, ―
Неслыханно всё же тебя я взыскал,
То этим и тем, что не послан на плаху,
Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. ―
23 июня 1950