ПУШКА
Ошибочно думать, что пушка нема,
Что пушка не может ответить сама.
Лафет титулован, и медь полновесна,
Но велеречива, но не бессловесна.
Попробуйте ― камнем ― заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь ―
И пушка ответит с кремлевской твердыни
На чисто французском, с оттенком латыни;
И пушка расскажет о многом таком,
Чего не поведать иным языком,
Чего не опишет напыщенный титул
На камне, где давний покоится идол.
Попробуйте ― ломом ― заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь ―
Вы сразу поймете, что в каменной груде
Вы будите душу живого орудья,
Что вспугнута дрожь барабанных дробей,
Что старая пушка ― военный трофей.
Ударим же бедное медное тело,
Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело:
Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра,
Но стонет прохлада слепого нутра, ―
И звуки, что раньше в боях перемерли,
Клокочут в остуженном пушечном горле.
Но к призракам звуков греховных громов
Примешаны тени церковных псалмов,
И вторит задумчиво звон колокольный
Центральному уханью гаммой окольной,
А в общую гамму, как стук кастаньет,
Врывается цоканье медных монет:
«Не всюду, не вечно была я мортирой,
Прожженной, увечной, коварной задирой,
Но разные виды обиды и зла
По-разному всюду я люду несла, ―
Мой каждый по-новому вылитый облик
Рождался и жил в человеческих воплях…
Я помню ― отныне за много веков
Была я разбита на сотни кусков;
Была я монетами черной чеканки
С портретами мужа придворной осанки,
Под рубищем древним сама Нищета
По темным харчевням была мне чета.
Путями насилий, путями обманов
Меня уносили из тощих карманов,
И с жалобным звоном, судьбе покорясь,
На торге зловонном я шлепалась в грязь,
И ясным покойникам мертвые веки
Своими грошами я крыла навеки…
Как сладко хотелось, тогда и потом,
Сгореть без остатка в огне золотом!
Леса выгорали, народы редели,
И камни крошились, и воды скудели,
Но вечно должна была гулкая медь
Звенеть от ударов, не смея неметь…
Был некогда храм, а на паперти храма
Какие-то люди молились упрямо.
Они приходили, клюкой семеня,
И в жертвенный ларь опускали меня.
Но ларь переполненный взяли из церкви
И лепту в горнило плавильное ввергли…
Литейщик веселый гроши обкалил
И в колокол голый меня перелил.
И вот я надолго под небом повисла ―
Я зеленью тонкой, состарясь, окисла,
Я семь поколений своих звонарей
Оплакала гулом глухих тропарей;
Крещенью, и смерти, и розам венчальным
Служила я телом своим беспечальным;
В уборе обильном пустая Тщета
Под куполом пыльным была мне чета.
Но вот из-под неба зовет меня снова
Кровавая треба обличья иного:
Я снова в плавильне, я снова горю ―
И новую в мире встречаю зарю.
Я слышу с Монмартра, как требует яд[о]р,
Как требует пушек орел-император…
В мортирном обличьи на скифский Восток,
Стократ возвеличив, нас гонит поток.
Катилась я, грозно и зло громыхая,
Туда, где Московия стыла глухая,
И хрупкая Смерть за овалом щита
В пути моем шалом была мне чета.
… Покойна я ныне, свой путь вспоминая ―
О, gloria mundi! О, слава земная!
Зачем разбудил меня этот удар!..
Ваш мир уже молод, хотя еще стар,
Он скоро забудет в бескровных делах
О пушках, о деньгах, о колоколах…
Но сон возвращается ― здравствуй, покой,
Смущенный свободной от рабства рукой…»
1926