III
Сегодня он работает. Бродяги,
Не к нищенству он призывает вас
И не к разбою: перьев да бумаги
Иметь он вам советует запас.
Могли б, он скажет, этот аппарат вы
К любому присобачить ремеслу:
Бумажные волокна ― братья дратвы,
Перо переплавляется в иглу;
В бумаге ткань древесной целлюлозы
Столярные находят мастера,
И инструменты ― лишь метаморфозы
Всевоплощающегося пера.
[Не разжиреть у собственных маманек,
И для продажи мало барахла.
Но ты работаешь, веселый странник!
Заказчик есть, мошна его кругла.]
И он работает ― не для печати,
Которую постиг анабиоз,
А для плакатов, где блокадных шатий
Разделывает в шутку и всерьез.
Листы фанеры ― суррогат бумаги,
И, как на скалах знаки тайных рун,
На них загибы злободневной саги
Выводит кистью истовый пачкун.
Веселый странник, сочиняй загибы,
Над эпиграммой, странник, порадей. ―
Ее резцом египетского скрибы
Изобразят на стенах площадей.
Ее прочтет, как цезарский глашатай,
Как паж-герольд, как царский думный дьяк,
Эстрадный шут, благоговейно сжатый
Разливом бледных праздничных гуляк.
Она воздушным двинется галопом
От уха к уху и из уст в уста
По деревням, заводам и окопам,
Чтоб скрасить будни тифа и поста.
Он фейерверком карточной колоды
Разбрасывает по столу стишки,
Редактору раешники и оды
Он тычет в ослепленные очки.
«Вот марш-антрэ ― «Колчак, ты мне погавкай»,
А вот Петрушка ― «Врангель ни гу-гу…»
Какой ассортимент! С суконной лавкой
Подбором штук сравняться я могу».
Редактор же слегка похож на свинку,
Розовощек, но сдержан, как старик.
Он тоже что-то пишет под сурдинку:
Вы, может быть, слыхали? ― «Беня Крик».
Здесь мы встречаемся со всеми теми,
Кто не на выдумке, а наяву
В моей воспоминательной поэме
Проходит через первую главу.
Проходит продотрядчик коридором,
Тот, с кем четвертый (вспомним) сообща
Задаст нам перцу, это ― тот, в котором
Найдет лентяй наш пегий толкача.
Он брат сидевшего посередине
На той скамье, он брат фронтовика.
Отец его сюда о старшем сыне
Придет справляться. Старость не легка.
Ну, где он, сын? Привык он жить безгнездно,
Жить по-кукушечьи, такой-сякой…
Вернется сын, вернется слишком поздно,
И не услышит, маленький, седой.
Сын всё опишет. Выльется простая
Густая повесть в нескольких листах.
Ее читать не смогут не рыдая,
Кто с совестью сыновней не в ладах.
[Веселый странник, тот один, пожалуй,
Не прослезится. Ведь недаром он
С улыбкой выпить предложил по малой,
Когда его был батька схоронен.]
Итак, товар на месте, оптом принят.
Его оформят и распространят
И в денежные ведомости вклинят,
И в новых клетках птицы зазвенят.
Но вдруг… о нет, парижские гамены
Так не сигают от тебя, ажан,
Как Дидель наш от жрицы Мельпомены,
Когда-то жившей в памяти южан.
Уже из ростинского вестибюля
Она пищит: «А где здесь имярек?»
Ее заслыша, он летит, как пуля,
И ― в шкаф от жрицы, наглухо, навек…
Она пришла сказать ему: «Вы гадкий,
Вы непоседа, вы головорез».
Она сама пекла ему оладки,
Хотела выкупать, а он исчез…
Когда-нибудь какой-нибудь Пшитальник,
Зубной хирург и, кстати, стиходер,
Исследует льняной пододеяльник,
Что в оны дни у жрицы кто-то спер;
Напишет книгу «Сцена и Багрицкий»,
Напи… но чу! ― молчите, стиховед:
Она ушла, нет больше жрицки-кицки,
Певичке-жричке ложный дан был след.
Теперь ― с художниками покалякать.
У них душевный ждет его покой.
Они, из туб выдавливая мякоть,
Ругаются в плакатной мастерской.
«Всем рисовальщикам хвала и слава! ―
Кричит он. ― Мальчики, здесь духота,
Словно во внутренности автоклава,
Где шпарят шкуру драного кота».
Кто эти люди? ― Мертвый ныне, Митя,
Который так высок и узкогруд,
Что думаешь ― ах, только не сломите! ―
Здесь хает кистью всяческих паскуд.
Под знойным итальянским псевдонимом
Брат пегого лентяя, ростом ― гном,
Слывя кубистом, неспроста ценимым,
Устроился здесь тоже малюном.
И третий брат здесь… непристойно-рыжий,
Двух первых в этом перещеголяв,
Он месит краски в маслянистой жиже
Среди неунывающих маляв.
В бумагах числясь хищничком пернатым,
Но называясь односложно «Ю»,
Смуглей мулата, над сырым плакатом
Сосед их держит кисточку свою.
У старших же здесь учится саврасов
Пытливый юноша с бульдожьим ртом.
Он мусикийским именем Мифасов
Готовится назвать себя потом.
Поэт под мышкой вносит беспорядок,
Что словно холст из грубой шутки ткан,
И бязь острот, круглясь щеками складок,
Венчает страннический балаган.
Он в роли ярмарочного медведя,
Взметая шерсть враждебных щетке лохм,
Здесь в распрокрасившемся холстоеде
Найдет коллегу, жадного до хохм.
Здесь выступит он Мишкою матерым,
Актером-зверем, что срамит людей;
Продемонстрирует он краскотерам,
Как ходит в баню критик-блудодей;
Какая в бане у глупца фигура,
Как принят пар глупцом за фимиам, ―
Всё средствами медведя-балагура
Покажет он хохочущим друзьям.
Фламандской хваткой живописцам трафя,
Здесь, на стене, во весь он пишет рост
Фальстафа-всадника и на Фальстафе ―
Великолепный страусовый хвост.
Похлопывайте ж, профессионалы,
За дилетантщину нас по плечу!
К ней снисходителен ваш холст линялый,
Как Моцарт к уличному скрипачу.
Ах, долго ль жил он, грезя и проказя,
И вот нельзя быть странником шальным:
Его начальник в экстренном приказе
Обременяет рангом должностным.
Ввиду перетасовки и разверстки
Всех сил, обслуживающих «печать»,
Своей муки пайковые наперстки
По табели он должен получать.
Перо не в счет: вторую, вишь, и третью
Неси нагрузку на святой Руси…
Его приказ над клубной ставит сетью,
Он ― воевода, ах ты гой еси.
Клуб центра пуст, от черной пыли крепов,
Нэп не дошел, бюджет сквозит на треть,
И новый шеф кричит, свиреп, как Трепов:
«Дать в зал холсты, плакатов не жалеть!»
Эмблема власти на его фуражке,
Он грозен, он оперативно-крут,
По телу сторожа бегут мурашки,
Библиотекарши от страха мрут.
Но нет же, ― чужд он всяких штатных всячин:
Он просит смены, он не тем клеймен!
И через час, быстрей, чем был назначен,
Снимает бармы со своих рамен.
Он реформировал бы скучный список
Тех мер, что гостя завлекают в клуб,
Ему он дал бы пива и сосисок,
Чтоб не бежал, как Пушкинский Галуб…
Закат горит. Поставленная где-то
Перед толпой, что быть могла б сытей,
Щекочет нервы устная газета,
Монополистка в сфере новостей.
Ты сгинул, Ицок, чьей рукой рассеян,
Распродан в розницу газетный вздор
Меж столиками уличных кофеен,
По подоконникам былых контор.
Разносчик с бешеностью ирокезской,
Ты слал свой вызов под тенистый тент,
Где под панамой, котелком и феской
Твой бледнолицый парился клиент.
Ты, задыхаясь и боясь просрочки,
В сердцах посасывающим кефир
Метал стрелой: «Отец ― насильщик дочки!»
И томагавком ― «Немцы хочут мир!».
Теперь ты миф. Уже не слышно, Ицок,
Твоих провозвестительных фанфар,
Инсценировкой в трех небритых лицах,
Мошенством ― уй! ― стал, Ицок, твой товар:
Звончей людьми затертого трамвая,
Шаблоннее, чем новогодний спич,
Со скукой бой ведет передовая,
Закинув бороду a la Ильич.
На помощь хроника спешит, картавя,
И давит с фланга, чтобы знали все,
Что выловлен мешочник на заставе,
Что и на этой скучно полосе.
Но под финальным солнцем Аустерлица,
Чей диск зловещ, как свежая культя,
Встает художественная страница,
В резервном рвеньи бронхами свистя.
Пусть речь, в ударах с кистью совпадая,
Течет, простроченная, как маца, ―
То галльских строф бесстрашно рвется стая
В пролет отсутствующего резца;
Пусть, как в молельне старые евреи,
Поэт вопит, глаза полуприкрыв, ―
То меч победы сорван с портупеи
И обнажен и ломится в прорыв.
Сегодня он работает. Бродяги,
Не к нищенству он призывает вас
И не к разбою: перьев да бумаги
Иметь он вам советует запас.
Могли б, он скажет, этот аппарат вы
К любому присобачить ремеслу:
Бумажные волокна ― братья дратвы,
Перо переплавляется в иглу;
В бумаге ткань древесной целлюлозы
Столярные находят мастера,
И инструменты ― лишь метаморфозы
Всевоплощающегося пера.
[Не разжиреть у собственных маманек,
И для продажи мало барахла.
Но ты работаешь, веселый странник!
Заказчик есть, мошна его кругла.]
И он работает ― не для печати,
Которую постиг анабиоз,
А для плакатов, где блокадных шатий
Разделывает в шутку и всерьез.
Листы фанеры ― суррогат бумаги,
И, как на скалах знаки тайных рун,
На них загибы злободневной саги
Выводит кистью истовый пачкун.
Веселый странник, сочиняй загибы,
Над эпиграммой, странник, порадей. ―
Ее резцом египетского скрибы
Изобразят на стенах площадей.
Ее прочтет, как цезарский глашатай,
Как паж-герольд, как царский думный дьяк,
Эстрадный шут, благоговейно сжатый
Разливом бледных праздничных гуляк.
Она воздушным двинется галопом
От уха к уху и из уст в уста
По деревням, заводам и окопам,
Чтоб скрасить будни тифа и поста.
Он фейерверком карточной колоды
Разбрасывает по столу стишки,
Редактору раешники и оды
Он тычет в ослепленные очки.
«Вот марш-антрэ ― «Колчак, ты мне погавкай»,
А вот Петрушка ― «Врангель ни гу-гу…»
Какой ассортимент! С суконной лавкой
Подбором штук сравняться я могу».
Редактор же слегка похож на свинку,
Розовощек, но сдержан, как старик.
Он тоже что-то пишет под сурдинку:
Вы, может быть, слыхали? ― «Беня Крик».
Здесь мы встречаемся со всеми теми,
Кто не на выдумке, а наяву
В моей воспоминательной поэме
Проходит через первую главу.
Проходит продотрядчик коридором,
Тот, с кем четвертый (вспомним) сообща
Задаст нам перцу, это ― тот, в котором
Найдет лентяй наш пегий толкача.
Он брат сидевшего посередине
На той скамье, он брат фронтовика.
Отец его сюда о старшем сыне
Придет справляться. Старость не легка.
Ну, где он, сын? Привык он жить безгнездно,
Жить по-кукушечьи, такой-сякой…
Вернется сын, вернется слишком поздно,
И не услышит, маленький, седой.
Сын всё опишет. Выльется простая
Густая повесть в нескольких листах.
Ее читать не смогут не рыдая,
Кто с совестью сыновней не в ладах.
[Веселый странник, тот один, пожалуй,
Не прослезится. Ведь недаром он
С улыбкой выпить предложил по малой,
Когда его был батька схоронен.]
Итак, товар на месте, оптом принят.
Его оформят и распространят
И в денежные ведомости вклинят,
И в новых клетках птицы зазвенят.
Но вдруг… о нет, парижские гамены
Так не сигают от тебя, ажан,
Как Дидель наш от жрицы Мельпомены,
Когда-то жившей в памяти южан.
Уже из ростинского вестибюля
Она пищит: «А где здесь имярек?»
Ее заслыша, он летит, как пуля,
И ― в шкаф от жрицы, наглухо, навек…
Она пришла сказать ему: «Вы гадкий,
Вы непоседа, вы головорез».
Она сама пекла ему оладки,
Хотела выкупать, а он исчез…
Когда-нибудь какой-нибудь Пшитальник,
Зубной хирург и, кстати, стиходер,
Исследует льняной пододеяльник,
Что в оны дни у жрицы кто-то спер;
Напишет книгу «Сцена и Багрицкий»,
Напи… но чу! ― молчите, стиховед:
Она ушла, нет больше жрицки-кицки,
Певичке-жричке ложный дан был след.
Теперь ― с художниками покалякать.
У них душевный ждет его покой.
Они, из туб выдавливая мякоть,
Ругаются в плакатной мастерской.
«Всем рисовальщикам хвала и слава! ―
Кричит он. ― Мальчики, здесь духота,
Словно во внутренности автоклава,
Где шпарят шкуру драного кота».
Кто эти люди? ― Мертвый ныне, Митя,
Который так высок и узкогруд,
Что думаешь ― ах, только не сломите! ―
Здесь хает кистью всяческих паскуд.
Под знойным итальянским псевдонимом
Брат пегого лентяя, ростом ― гном,
Слывя кубистом, неспроста ценимым,
Устроился здесь тоже малюном.
И третий брат здесь… непристойно-рыжий,
Двух первых в этом перещеголяв,
Он месит краски в маслянистой жиже
Среди неунывающих маляв.
В бумагах числясь хищничком пернатым,
Но называясь односложно «Ю»,
Смуглей мулата, над сырым плакатом
Сосед их держит кисточку свою.
У старших же здесь учится саврасов
Пытливый юноша с бульдожьим ртом.
Он мусикийским именем Мифасов
Готовится назвать себя потом.
Поэт под мышкой вносит беспорядок,
Что словно холст из грубой шутки ткан,
И бязь острот, круглясь щеками складок,
Венчает страннический балаган.
Он в роли ярмарочного медведя,
Взметая шерсть враждебных щетке лохм,
Здесь в распрокрасившемся холстоеде
Найдет коллегу, жадного до хохм.
Здесь выступит он Мишкою матерым,
Актером-зверем, что срамит людей;
Продемонстрирует он краскотерам,
Как ходит в баню критик-блудодей;
Какая в бане у глупца фигура,
Как принят пар глупцом за фимиам, ―
Всё средствами медведя-балагура
Покажет он хохочущим друзьям.
Фламандской хваткой живописцам трафя,
Здесь, на стене, во весь он пишет рост
Фальстафа-всадника и на Фальстафе ―
Великолепный страусовый хвост.
Похлопывайте ж, профессионалы,
За дилетантщину нас по плечу!
К ней снисходителен ваш холст линялый,
Как Моцарт к уличному скрипачу.
Ах, долго ль жил он, грезя и проказя,
И вот нельзя быть странником шальным:
Его начальник в экстренном приказе
Обременяет рангом должностным.
Ввиду перетасовки и разверстки
Всех сил, обслуживающих «печать»,
Своей муки пайковые наперстки
По табели он должен получать.
Перо не в счет: вторую, вишь, и третью
Неси нагрузку на святой Руси…
Его приказ над клубной ставит сетью,
Он ― воевода, ах ты гой еси.
Клуб центра пуст, от черной пыли крепов,
Нэп не дошел, бюджет сквозит на треть,
И новый шеф кричит, свиреп, как Трепов:
«Дать в зал холсты, плакатов не жалеть!»
Эмблема власти на его фуражке,
Он грозен, он оперативно-крут,
По телу сторожа бегут мурашки,
Библиотекарши от страха мрут.
Но нет же, ― чужд он всяких штатных всячин:
Он просит смены, он не тем клеймен!
И через час, быстрей, чем был назначен,
Снимает бармы со своих рамен.
Он реформировал бы скучный список
Тех мер, что гостя завлекают в клуб,
Ему он дал бы пива и сосисок,
Чтоб не бежал, как Пушкинский Галуб…
Закат горит. Поставленная где-то
Перед толпой, что быть могла б сытей,
Щекочет нервы устная газета,
Монополистка в сфере новостей.
Ты сгинул, Ицок, чьей рукой рассеян,
Распродан в розницу газетный вздор
Меж столиками уличных кофеен,
По подоконникам былых контор.
Разносчик с бешеностью ирокезской,
Ты слал свой вызов под тенистый тент,
Где под панамой, котелком и феской
Твой бледнолицый парился клиент.
Ты, задыхаясь и боясь просрочки,
В сердцах посасывающим кефир
Метал стрелой: «Отец ― насильщик дочки!»
И томагавком ― «Немцы хочут мир!».
Теперь ты миф. Уже не слышно, Ицок,
Твоих провозвестительных фанфар,
Инсценировкой в трех небритых лицах,
Мошенством ― уй! ― стал, Ицок, твой товар:
Звончей людьми затертого трамвая,
Шаблоннее, чем новогодний спич,
Со скукой бой ведет передовая,
Закинув бороду a la Ильич.
На помощь хроника спешит, картавя,
И давит с фланга, чтобы знали все,
Что выловлен мешочник на заставе,
Что и на этой скучно полосе.
Но под финальным солнцем Аустерлица,
Чей диск зловещ, как свежая культя,
Встает художественная страница,
В резервном рвеньи бронхами свистя.
Пусть речь, в ударах с кистью совпадая,
Течет, простроченная, как маца, ―
То галльских строф бесстрашно рвется стая
В пролет отсутствующего резца;
Пусть, как в молельне старые евреи,
Поэт вопит, глаза полуприкрыв, ―
То меч победы сорван с портупеи
И обнажен и ломится в прорыв.
