Не простые чайки по волне залетели,
Забежали невиданные шнявы,
Как полночному солнцу иволги пели,
Слушал камень лютый да травы.
Расселись гости, закачали стаканы,
С зеленой водою пекут прибаутки,
Кроют блины ледяной сметаной,
Крепкие крутят самокрутки.
Чудят про свой город: гора не город,
Все народы толкутся в нем год целый,
Моржей тяжелей мужи-поморы
В смоленом кулаке держат дело.
― А у нас валуны, как пестрые хаты,
Заходи-ка чужак в леса, спозаранья,
Что отметин на елях понаставил сохатый,
Что скрипу чудного от крыла, от фазанья.
Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: ―
Ну, заморского зелья, ну, раз единый ―
Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,
В собачьем глазу его тают льдины.
Руку жмет, гудят кости, что гусли,
Льет ласково в дым и ветер.
Лондон, Лондон ― Русь моя, Русь ли?
В ушкуйницу мать ― ушкуйники дети.
Расплылся помор, лапу тычет вправо,
Ключебородый с тюленьей развалкой старик:
А вон там, пес ты божий ― глянь через камень и травы,
Москва-мать, ходу десять недель напрямик.
Забежали невиданные шнявы,
Как полночному солнцу иволги пели,
Слушал камень лютый да травы.
Расселись гости, закачали стаканы,
С зеленой водою пекут прибаутки,
Кроют блины ледяной сметаной,
Крепкие крутят самокрутки.
Чудят про свой город: гора не город,
Все народы толкутся в нем год целый,
Моржей тяжелей мужи-поморы
В смоленом кулаке держат дело.
― А у нас валуны, как пестрые хаты,
Заходи-ка чужак в леса, спозаранья,
Что отметин на елях понаставил сохатый,
Что скрипу чудного от крыла, от фазанья.
Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: ―
Ну, заморского зелья, ну, раз единый ―
Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,
В собачьем глазу его тают льдины.
Руку жмет, гудят кости, что гусли,
Льет ласково в дым и ветер.
Лондон, Лондон ― Русь моя, Русь ли?
В ушкуйницу мать ― ушкуйники дети.
Расплылся помор, лапу тычет вправо,
Ключебородый с тюленьей развалкой старик:
А вон там, пес ты божий ― глянь через камень и травы,
Москва-мать, ходу десять недель напрямик.