ПУШКИНСКАЯ УЛИЦА
Старый дом, снегами ослепленный,
Огоньками смутными дрожа,
Ждет меня с тревогою влюбленной.
Над углом второго этажа
Зябкий голубь бродит по карнизу,
А метель кружит и дует снизу
И, в окно закидывая снег,
Машет рукавом, велит навек
Утонуть в ночи всему живому,
Лечь в глухой, заиндевелый гроб,
И пропасть приснившемуся дому,
Провалиться с головой в сугроб.
Но как дверь протяжно застонала,
На площадку выплеснув тепло!
Тридцать лет в разлуке протекло,
И она теперь меня узнала.
Печь гудит огнем веселых дров.
Тихо свитки свернутых ковров
Развернулись и, шурша, поплыли.
Ни цветов для встречи, ни вина:
В эту ночь квартира убрана
В седины тридцатилетней пыли.
Тишина таится по углам,
Час за часом ночь слепей и глуше.
Сквозь полуистлевший, нежный хлам
Оживают комнатные души.
Как вспорхнул из незабвенных рук
Огонек в фарфоровой лампаде,
Так лежит на золотом окладе
Мирный свет. И ласково вокруг,
И тепло, и в запахе домашнем,
Обретенном, дорогом, вчерашнем,
Узнаешь себя, как в зеркалах.
Дремлет мебель в ситцевых чехлах,
Но, пока иду, пружина в кресле,
Сердца стук в диванной глубине
Закричать готовы: «Мы воскресли!»
Из углов протянуты ко мне,
Распахнув широкие объятья,
Створки ширм, атласный пуховик,
И листы веснушчатые книг,
И в шкапу взволнованные платья…
Я ложусь в открытую постель,
Отряхая нафталинный иней
С одеял… В трубе ворчит метель,
И тетрадь, в своей обложке синей,
На столе, как прежде, как всегда.
У окна отогнута портьера,
И блестит морозная слюда
На стекле… а там, в сугробах сквера,
В переулке темный силуэт,
Старший брат мой, Бронзовый Поэт.
Ни о чем не помню и не плачу,
Хорошо мне в люльке снеговой,
Задевает вещи наудачу
По комодам верный домовой.
Тронул ключ… Который и откуда?
От каких ларей его ключи?
Сдунул пыль, и дрогнуло в ночи
Серебро проснувшегося гуда.
И звенит высокая струна,
Ищет слов пронзительных она,
Что сложить в разлуке не успела:
Это вслух заплакал старый дом.
Это лира, в ящике пустом
Тридцать лет дремавшая, ― запела.