Нам, как аппендицит,
поудалили стыд.
Бесстыдство ― наш удел.
Мы попираем смерть.
Ну, кто из нас краснел?
Забыли, как краснеть!
Сквозь толщи наших щек
не просочится свет.
Но по ночам ― как шов,
заноет ― спасу нет!
Я думаю, что Бог
в замену глаз и уш
нам дал мембрану щек,
как осязанье душ.
Горит моя беда,
два органа стыда ―
не только для бритья,
не только для битья.
Спускаюсь в чей-то быт,
смутясь, гляжу кругом ―
мне гладит щеки стыд
с изнанки утюгом.
Как стыдно, мы молчим.
Как минимум ― схохмим.
Мне стыдно писанин,
написанных самим.
Ложь в рожищах людей,
хоть надевай штаны,
но в тыщу раз стыдней,
когда премьер страны
застенчиво замер в ООН перед тем ― как снять ботинок. «Вот незадача, ― размышлял он. ― Точно помню, что вымыл вчера ногу, но какую ― левую или правую?»
Далекий ангел мой,
стыжусь твоей любви
авиазаказной…
Мне стыдно за твои
соленые, что льешь.
Но тыщи раз стыдней,
что не отыщешь слез
на дне души моей.
Смешон мужчина мне
с напухшей тучей глаз.
Постыднее вдвойне,
что это в первый раз.
И черный ручеек
бежит на телефон
за всё, за всё, что он
имел и не сберег,
за всё, за всё, за всё,
что было и ушло,
что сбудется ужо,
и всё еще ― не всё…
В больнице режиссер
чернеет с простыней.
Ладони распростер.
Но тыщи раз стыдней,
что нам глядит в глаза,
как бы чужие мы,
стыдливая краса
хрустальнейшей страны ―
застенчивый укор
застенчивых лугов,
застенчивая дрожь
застенчивейших рощ…
Обязанность стиха ―
быть органом стыда.
1967