Вынужденное отступление
В Америке, пропахшей мраком,
камелией и аммиаком,
в отелях лунных, как олени,
по алюминиевым аллеям,
пыхтя как будто тягачи,
за мною ходят стукачи ―
17 [семнадцать] сигарет в ночи.
Один ― мордастый, как томат,
другой ― галантно-нагловат.
И их главарь ― горбат и хвор.
Кровавый глаз ― как семафор.
Гостиницы имеют уши.
Как микрофон головка душа,
и писсуар глядит на вас,
как гипсовой богини глаз.
17 [семнадцать] объективов щелкали,
17 [семнадцать] раз в дверную щелку
я вылетал, как домовой,
сквозь линзу ― книзу головой!
Живу. В гостиных речь веду.
Смеюсь остротам возле секса.
Лежат 17 [семнадцать] Вознесенских
в кассетах, сейфах, как в аду.
Они с разинутыми ртами,
как лес с затекшими руками,
как пленники в игре «замри!»,
застыли двойники мои.
Один застыл в зубах с лангустой.
Другой ― в прыжке повис, как люстра.
А у того в руках вода,
он не напьется никогда!
17 [семнадцать] Вознесенских стонут,
они без голоса. Мой крик
накручен на магнитофоны,
как красный вырванный язык!
Я разворован, я разбросан,
меня таскают на допросы…
Давно я дома. Жив вполне.
Но как-то нет меня во мне.
Впотьмах в подземных казематах,
шпионы с восхищенным матом,
как рентгенологи и филины,
меня просматривают в фильме.
Один надулся, как москит.
Другой хрипит: «Дошел, москвич…»
Горбун мрачнеет. Он молчит.
Багровый глаз его горит.
Невыносимо быть распятым,
до каждой родинки сквозя,
когда в тебя от губ до пяток,
как пули, всажены глаза!
И пальцы в ржавых заусенцах
по сердцу шаркают почти.
«Вам больно, мистер Вознесенский?»
Пусти, чудовище! Пусти.
Пусти, красавчик Квазимодо!
Душа горит, кровоточа
От пристальных очей «Свободы»
И нежных взоров стукача.
1960