Станция
(Глава из путешествия в стихах; писана 1825 года)
Досадно слышать: «Sta viator!»
Иль, изъясняяся простей:
«Извольте ждать, нет лошадей», ―
Когда губернский регистратор,
Почтовой станции диктатор
(Ему типун бы на язык!),
Сей речью ставит вас в тупик.
От этого-то русским трактом
Езда не слишком веселит;
Как едешь, действие кипит,
Приедешь ― стынешь за антрактом.
Да скакивать ― дождись пути.
Заметить должно мне в прибавку,
Чтобы точней в журнал внести
Топографическую справку, ―
Дороги наши ― сад для глаз:
Деревья, с дерном вал, канавы;
Работы много, много славы,
Да жаль ― проезда нет подчас.
С деревьев, на часах стоящих,
Проезжим мало барыша;
Дорога, скажешь, хороша ―
И вспомнишь стих: «для проходящих»!
Свободна русская езда
В двух только случаях: когда
Наш «Мак-Адам» или «Мак-Ева» ―
Зима свершит, треща от гнева,
Опустошительный набег,
Путь окует чугуном льдистым
И запорошит ранний снег
Следы ее песком пушистым,
Или когда поля проймет
Такая знойная засу́ха,
Что через лужу может вброд
Пройти, глаза зажмуря, муха.
Что ж делать? время есть всему:
Гражданству, роскоши, уму.
Рукой степенной ход размерен:
Итог в успехах наших верен,
Пождем ― и возрастет итог.
Давно ль могучий «Петр» природу,
Судьбу и смертных пренемог,
Прошел сквозь мрак, сквозь огнь и воду,
И следом богатырских ног
Давно ли вдоль и поперек
Протоптана его Россия?
Исполнятся судьбы земные,
И мы не будем без дорог.
Зато военную дорогу
Прокладывать умеем мы:
В Париже были, слава богу,
И, может, не боясь чумы,
Ни Магомета стражи райской,
За славной тенью Задунайской,
За тенью царственной жены
Мы доберемся до луны;
За греков молвим речь в Стамбуле
И меж собой, меж дальних ссор,
Миролюбиво кончим спор,
Когда-то жаркий при Кагуле.
«Так лошадей мне нет у вас?» ―
― Смотите в книге: счет тут ясен.
«Их в книге нет, я в том согласен;
В конюшне нет ли? « ― Тройка с час
Последняя с курьером вышла,
Две клячи на дворе и есть,
Да их хоть выбылыми счесть:
Не ходит ни одна у дышла.
«А долго ли прикажешь мне,
Платя в избе терпенью дани,
Истории «тьму-таракани»
Учиться по твоей стене?»
― Да к ночи кони придут, нет ли,
Тут их покормим час иль два.
Ей-ей кружится голова;
Приходит жутко, хоть до петли!
И днем и ночью все разгон,
А всего-навсего пять троек;
Тут как нибудь смышлен и боек,
А полезай из кожи вон!
«Стой, спутник, стой!» ― что ж молвить больше,
Когда подвинуться нельзя?
Зачем не странствую я в Польше,
Мои любезные друзья!
Судьба по трактам европейским
(Что мне, признаться, очень жаль)
Меня не завозила вдаль.
Я только польским да еврейским
Почтовым ларам бил челом.
Как я ни рвался чувством жарким,
Как ни загадывал умом
Полюбоваться небом ярким
И мира светлой полосой,
Как я ни залетал мечтою
В мир божий из глуши далекой,
Где ж след мой темный, одинокий
Сугробом снежным занесен,
Как ни раскидывал сквозь сон,
Всегда обманчивый и краткий,
Своей кочующей палатки
Среди блестящих городов,
Среди базаров просвещенья, ―
Но от латинских оных слов
Оглоблями воображенья
Я поворачивал домой,
И жду: схвачу ли сон рукой?
О Польше речь была; но с речи
Бог весть зачем, бог весть куда
Сбиваюсь от горячей встречи
Нежданных мыслей. Господа!
Простите мне раз навсегда.
По Польше и езда ― веселье,
И остановка не в наклад:
Иной бы и зажиться рад,
Как попадет на новоселье;
Затем, что пара бойких глаз,
Искусных в проволо́чке польской
(От коих он пылал и гас,
Был смел и робок в тот же час),
Так заведет дорогой скользкой,
Так закрутит в нем дурь и хмель,
Что шуткой с первого присеста
Она его, не тронув с места,
Промчит за тридевять земель.
Так, помню польские ночлеги:
Тут есть для отдыха и неги
На что взглянуть, где лечь, что съесть, ―
Грешно об наших речь завесть.
И чтоб не дать себя проклятью
Патриотических улик,
Патриотической печатью
Не лучше ли скрепить язык?
Певец, который ведал горе,
Сказал: «Nessun maggior dolore»
И прочее; не прав ли он?
Смотрю на память с двух сторон:
Благоприятной и враждебной.
Она, как в древности кумир,
На ликах носит брань и мир.
То злобный дух, то друг волшебный,
Она нам в казнь или в любовь;
Иль дразнит благом, уж заочным,
Иль говорит: условьем срочным
Что было, может быть и вновь.
По крайней мере, память ныне,
Смотря приветливым лицом,
Мне светит в зе́ркальной святыне
Своим волшебным фонарем.
Голодный, стол окинув взглядом,
И видя в разных племенах
Живой обед со мною рядом
На двух, на четырех ногах,
Голодный, видя к злой обиде,
Как по ногам моим со сна,
С испуга, в первобытном виде
Семейно жмется ветчина,
Я не грущу: пусть квас и молод,
А хлеб немного пожилой,
Я убаюкиваю голод
Надеждой, памяти сестрой.
Постясь за полдником крестьянским,
Отрадно мне себе сказать:
Я трюфли запивал шампанским,
Бог даст, и буду запивать.
Итак, ваш путевой нотарий,
Из русской почтовой избы
Вам польской почты инвентарий
Я подношу назло судьбы.
Жена иль дочка «комиссаржа»
Полячка, ― словом, все сказал:
Тут и портрет и мадригал;
Притом цыплята, раки, спаржа,
Или технически скажу
И местность красок удержу:
«Kurczeta, racki i szparagi»
(Чего не стерпит лист бумаги
И рифма под моим пером?),
Гитара на стене крестом
С оружьем ставропольской славы,
Кумиры чести и забавы
Патриотической четы;
На окнах свежие цветы,
Саратской флоры дар посильный;
Там в рамках за стеклом черты
Героев Кракова и Вильны,
На полке ― чтенье красоты,
Роман трагическо-умильный
И с ним Дмушевского листы,
В которых летописец верный
С неутомимостью примерной
Изо дня в день, из часу в час
Ведет историю Варшавы,
На все вперяя зоркий глаз:
Спектакли, выезды в заставы,
Продажа книг, побег собак,
Проказы добрых дел примеры,
Волненье мод и атмосферы,
Движенья жизни ― смерть и брак;
Движенья биржи ― курс, банкруты;
Дела веков, дела минуты, ―
Все сгоряча в сырой листок
Передает печать прилежно,
Уездам и потомству впрок.
Как я заслушивался нежно
Тебя, варшавский вестовщик,
Когда в душе, во дни разлуки,
Будил замолкнувшие звуки
Словоохотный твой язык.
На голос дружного привета
Ответ созвучный я давал:
Поэзией была газета,
И над афишкой я мечтал.
Я волю дал широким перьям
Залетной памяти моей,
Мечтой коснулся я преддверьям
Чертогов прелестей и фей.
Влетел в Варшаву ― и, бессильный,
Засел я в сети прежних дней.
Здесь тайна, критик щепетильный,
Ты не проймешь моих речей.
«Umizgai sie!» ― за это слово,
Хотя ушам оно сурово,
Я рад весь ваш словарь отдать:
На нем хранится талисманом
Могущей прелести печать;
Обворожительным дурманом
Щекотит голову и грудь
Того, кто воздухом Варшавы
Был упоен когда-нибудь,
Кто из горнушек «Вейской кавы»
Пил нектар «медленной отравы»,
Или в «Беляны» знает путь.
«Umizgai sie!» ― в сем слове милом,
Как в сердце, Польша вся живет,
И в хороводе легкокрылом
Своих соблазнов рок влечет.
При этом слове я в Варшаве,
И сон минувший снится въяве:
При блеске свеч передо мной
Взвились, зажглись чета с четой,
Цепь вьется и мазурки знойной
Кипит и гаснет вихорь стройный
Под гул отрывистых смычков.
Или день праздничный: костелы
Пустеют; полдень: будто пчелы,
Из ульев набожных трудов,
Расправя крылья золотые,
Спешат святоши молодые.
Пестреют улицы, кипят;
Глазам раздолье и мученье,
Но средоточится волненье ―
И рой за роем ринул в сад.
В аллею сжался город тесный.
Вот в лицах старины мечты:
Вот сейм державный, сейм прелестный,
Вот «Посполита» красоты.
Здесь блещет знаменьем утешным
И мнений и одежд успех;
Чин с чином, с знатью скромный цех
Сравнялись равенством безгрешным
(Хотя оно и вводит в грех)
Пригожих лиц и ножек стройных,
Мой Пушкин, строф твоих достойных,
И так обутых, что едва ль
Их обнажить любви не жаль.
Или в театре «народо́вом»,
Где окриляют польским словом
Патриотический порыв,
Стихи Немцевича забыв,
Глас старца, убежденья полный,
Которым движит и живит
Он зыбкого партера волны,
И увлекает и разит.
Смотрю я на другую сцену,
Где страсти действуют живьем,
Где в представлении немом
Актерам зрители на смену.
Тут «романтическая» связь:
«Единства места» не держась,
Из кресел в ложи и обратно
Огнем чуть зримым, перекатно
Живая нить игры живой
Завязкой тайною снуется,
А там развязкой распрядется,
Как следует, своей чредой.
Теперь для критики судейской
Словцо ученое: глагол
«Umizgrai sie!» , глагол житейский;
Ему нас учит женский пол.
Он жемчуг польского наречья,
Его понятья без увечья
В другой язык не передашь,
Как в словарях других ни рыться;
Faire a la cour и «волочиться»
Смешно напоминает блажь
Маркизов чопорного века,
Иль заставляет заключить,
Что волокита должен быть
Или подагрик иль калека.
Могло б досадно быть ушам,
Когда читатели-зоилы
Заво́пят: «Sta viator! Нам
Тащиться за собой нет силы».
Но к притязаньям дерзких лиц
В нас, к счастью, самолюбье глухо,
И золотом, как у девиц,
Завешено поэта ухо.
Итак, пока нет лошадей,
Пером, досужным погуляю…