Ко дню рождения поэта. 

Поэта сопровождал самокатящийся чемодан. 

— Цирк приехал! — воскликнули оказавшиеся рядом дети. — Сейчас будут показывать фокусы…» #92днялета

1.

«Высокий, в разлинованном цветными полосами пиджаке, в чернильно-фиолетовом галстуке, чуть прихрамывающий, а посему опирающийся на деревянную трость — светлого дерева, резную, покрытую лаком. Так и должен выглядеть любимец муз. Поэта сопровождал самокатящийся чемодан. 

— Цирк приехал! — воскликнули оказавшиеся рядом дети. — Сейчас будут показывать фокусы…» (Литературные известия № 15 (45), 2010).

2.

Сорок первый сигнальной ракетой
угасал под ногами в грязи.
Как подмостки великих трагедий,
сотрясались перроны Руси.

И среди оборванцев-подростков,
представлявших российскую голь,
на замызганных этих подмостках
я играл свою первую роль.

Пел мой жалкий надтреснутый голос
под гитарные струны дождей.
Пел мой детский отчаянный голод
для таких же голодных людей.

Был я тощий, одетый в обноски
в миг, когда на мои небеса,
словно месяц, в ячейках авоськи
круторого взошла колбаса.

Оборвав свое хриплое соло,
я увидел в ознобном жару —
били белые лампочки сала
сквозь лоснящуюся кожуру.

Но, пышней, чем французская булка,
дама в шляпке с нелепым пером
на тугих чемоданах, как Будда,
созерцала с опаской перрон.

Да, война унижает ребенка,
как сказал бы историк Тацит,
и сверкали глаза цыганёнка,
словно краденный им антрацит.

Ну а я цыганенок белявый,
представителем творческих сил
подошел к этой даме бывалой
и «Кирпичики» заголосил.

Упрощая задачу искусства
и уверен в его колдовстве,
пел я, полный великого чувства
к удивительной той колбасе.

Но, рукою в авоське порыскав,
как растроганная гора,
протянула мне дама ириску,
словно липкий квадратик добра.

Ну а баба, сидевшая рядом,
пе сумела себя побороть
и над листиком чистым тетрадным
пополам разломила ломоть.

Тот ломоть был сырой, ноздреватый.
Его корка отлипла совсем,
и вздыхал он, такой виноватый,
что его я не полностью съем.

Баба тоже вздохнула повинно
и, запрятав тот вздох в глубине,
половину своей половины
с облегчением сунула мне.

Ну а после всплакнула немножко
и сказала одно: «Эх, сынки…»
и слизнула ту горькую крошку,
что застряла в морщинах руки…

Жизнь проходит как в мареве, страны
проплывают, они не про нас,
и качаются меридианы,
как с надкусами связки колбас.

Колбасою я больше не брежу,
в заграничном хожу пиджаке,
да и крошки стряхаю небрежно,
если грустно прилипнут к руке.

В моей кухне присевший на лапах
холодильник как белый медведь,
но от голода хочется плакать,
и тогда начинаю я петь.

И поет не раскатистый голос,
заглушающий гул площадей,
а мой голод, сиротский мой голод,
лютый голод по ласке людей.

Но, ей-богу же, плакать не нужно.
Грех считать, что земля не щедра,
если кто-то протянет натужно
слишком липкий квадратик добра.

По планете галдят паразиты,
по планете стучат костыли,
но всегда доброта нетранзитна
на трясучем перроне земли.

Я люблю мой перрон пуповиной,
и покуда не отлюблю,
половину своей половипы
мне отломят, и я отломлю. (Евгений Евтушенко «Баллада о колбасе», 1968).

3.

«Это был обаятельный человек и великий артист. Как известно, в 1943 году Вертинский вернулся в СССР на поезде, следующем из Манчжурии. В Чите, где собирался выступить, он вышел из вагона, поставил чемоданы, встал на колени и поцеловал перрон: «Здравствуй, матушка-Россия!» Поднявшись и увидев, что чемоданов рядом нет, вздохнул и сказал: «Узнаю тебя, Россия…» Эту историю мне рассказала мама, которую оправили лечиться от тифа в читинский госпиталь. Ей, вскоре выздоровевшей, дали комсомольское поручение: купить Вертинскому новые чемоданы и сшить к ним защитные чехлы…» (Евгений Евтушенко об Александре Вертинском).

4.

«В 44-м, став окончательно столичным горожанином, одной ногой он был еще в таёжной чаще, другой — в Марьиной Роще, тоже по существу местом поселковым, переходным, как его возраст. Он шатался в толкучке столичной, как провинциальный пацан с вокзала, с незримым огромным чемоданом, набитым колоссальными впечатлениями детства.

Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.

Он сам распорядился своим багажом. Станция Зима, слава Богу, не была транзитной точкой его биографии. Распахивая чемодан, он жадно вдыхал запах тайги, перебирал цветы и ягоды, всматривался в лица сибирской родни, глядящие из зеркал таёжных родников». (Илья Фаликов «Евтушенко. Love story», фрагмент из книги // «Дружба Народов», № 7, 2013).

5.

«Евгений Евтушенко завершил многолетнюю работу по составлению трёх-, а потом, как оказалось, пятитомной антологии русской поэзии, названной по крылатой строчке. Для названия она длинна, претенциозна и крайне субъективна. Я уважаю этот его труд, поскольку, например, повстречавшись с ним на Кубе, увидел, как он таскал тяжелый чемодан на колесах, где лежали не подарки и кубинский ром, а материалы завершающейся антологии.

Но почему труд был столь длителен? Ведь подобрать стихи (многие из них — антологические) не такая уж гигантская задача — на четверть века. А потому, что Евгений Александрович решил обо всех поэтах не только рассказать сам, но и посвятить почти всем любезным авторам свое личное стихотворное вступление. «Так это и хорошо!» — воскликнет почитатель Евтушенко. Я сам был в юности его почитателем и до сих пор люблю его ранние лучшие стихи, но многие опусы последних лет у меня, как и у многих, вызывают отторжение. Образно говоря, я бы предпочел, чтобы о Блоке было размещено стихотворение Цветаевой «Имя твоё», а о Пастернаке — Ахматовой «Он награждён каким-то вечным детством…».

Однако, повторю, длительный труд, пусть и крайне субъективный, заслуживает уважения и издания. Пятитомник должен выйти тиражом в 5000 экземпляров. Огромный тираж для такого спорного поэтического издания! Но тут вдруг началась странная, совершенно непонятная кампания в сверхрыночной стране со строем, так не похожим на шведский социализм: сделать антологию Евтушенко всеобщей, обязательной для всех школ и вузов страны! Такого, наверное, и нобелевским лауреатам не снилось«. (Александр Бобров «Чемодан на колёсах» // «Советская Россия», 11 октября 2011).

«И как ни столкнёшься, бывало, с ним (но не на либеральной тусовке или политиканском мероприятии вроде Книжного фестиваля на Красной площади, где он как-то раздражённо ждал своего выступления), сразу покоряешься бьющему чувству жизни и готовности служить поэзии. Уже нога болела, а всё таскал за собой чемодан с гранками заветной Антологии поэзии ХХ века… Когда-то он придумал формулу, ставшую крылатой: «Поэт в России – больше чем поэт…». (Александр Бобров «Евгений Евтушенко – эхо эпохи» //«День литературы», 2 апреля 2017).

6.

«Мы вдруг почему-то разбогатели. Оказалось, что народная любовь хорошо оплачивается. Я почувствовала, что Женя переменился… И когда, наконец, появилась англичанка Джан, я даже обрадовалась, почувствовала, что Евгений Александрович наконец меня отпустит. Была потрясающая сцена, как он собирал вещи. Сложил всё в чемоданы, их было штук пятнадцать, и осталось много барахла, которое некуда было складывать. У нас была прихожая метров шестнадцать, я разложила ему на полу огромную скатерть: «Кидай всё сюда!» А потом говорю: «Ну что ты мечешься, если тебе некуда складывать, оставь у меня, я знаю столько людей в тюрьмах, мне есть кому отдать. А он ходит вокруг кучи рубах и ботинок и говорит: «Боже мой, боже мой, что я делаю, что я делаю?!» В смысле — зачем ухожу. В конце концов взвалил этот узел на себя и ушёл». (Галина Сокол-Луконина-Евтушенко // Анна Саед-Шах«Непокорённая жена»).

7.

«Что касается личной жизни, то Евгений Евтушенко не любил о ней говорить. Это было для него и его друзей своего рода табу. Они говорили только о его творчестве и работе. Правда, свою четвёртую жену, Марию Новикову, он привозил на «смотрины» в Зиму. Сидели в узком кругу. Только с самыми близкими.

Сначала она мне не понравилась. Постоянно одергивала его в разговоре, ко всем отнеслась настороженно. И я подумал, что в ней есть снобизм. А затем она раскрылась. И мое мнение о ней кардинально изменилось. Начну даже с того, что именно ей удалось заставить его бросить курить. Он был страшный курильщик. Всегда привозил с собой большой чемодан, половина которого была заполнена сигаретами. Выкурив одну, он брался за другую. И благодаря Марии он попрощался с вредной привычкой. Она опекала его, заботилась о нем». (Николай Зименков, собкор Иркутской областной студии телевидения и друг Евтушенко).

8.

«Стоя на подножке поезда Санкт-Петербург-Рига, Евтушенко, в своей фирменной пестрой рубашке и таком же берете, как с трибуны, обратился к встречающим:

— Люди, кто тут не сердечник? Помогите выгрузить книги! Они очень тяжёлые.

Поэт привез с собой целый чемодан собственных сочинений. Из Риги он отправлялся в Москву, где четыре дня подряд в книжных магазинах собирался презентовать свой новый сборник «Можно все еще спасти», раздавать автографы сотням поклонников и, конечно, читать стихи:

— Это сказки все, что люди не интересуются поэзией. Я был в 96 странах, и везде меня встречали отлично. В прошлом году я выступал перед 42-тысячной аудиторией! У нас просто нет поэтов. А точнее, нет поэтов национального масштаба». (Евгений Евтушенко: «Стихи могут всё!», «КП», 19 августа 2011 года).

9.

«Евтушенко появился в дверях вагона под бурные аплодисменты и крики «Ура!» и спросил:

— Мужчины здесь есть? Помогите вынести чемоданы.

Примечательно, что первыми на призыв откликнулись женщины, но их все-таки оттеснили актёры мужского пола. Они обратили внимание на то, что на столике в купе лежал «стольник» — поэт чаевые проводнице оставил. Так же он поступал и в гостинице — вот они, клятые американские замашки!
Чемоданы, кстати, были тяжеленные — полные книг поэта, которые предполагалось продавать в фойе театра для последующей раздачи автографов.

Книжки, между прочим, разлетелись, как горячие пирожки, и подписывал он их больше часа». (Лариса Чащина «Поэт без галстука»).

10.

«Я был единственный русский на всей территории Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту и ждал свой чемодан. Наконец он появился. Он выглядел, как индеец после пытки конкистадоров. Бока были искромсаны, внутренности вываливались наружу.

— Повреждение при погрузке… — отводя от меня глаза, мрачновато процедил представитель авиакомпании «Доминикана».

Затем мой многострадальный кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьими же были предыдущие руки? За спинами таможенников, копавшихся в моих рубашках и носках, величественно покачивался начинавшийся чуть ли не от подбородка живот начальника аэропортовской полиции, созерцавшего этот в прямом смысле трогательный процесс. Начальник полиции представил бы подлинную находку для золотолюбивого Колумба — золотой «Ролекс» на левой руке, золотой именной браслет на правой, золотые перстни с разнообразными драгоценными и полудрагоценными камнями чуть ли не на каждом пальце, золотой медальон с мадонной на мохнатой груди, золотой брелок для ключей от машины, сделанный в виде миниатюрной статуи Свободы. Лицо начальника полиции лоснилось так, как будто заодно с чёрными жёсткими волосами было смазано бриолином. Начальник полиции не опустился до интереса к шмоткам, но взял мою книгу стихов по-испански и перелистывал её избирательно и напряжённо.

— Книга была издана в Мадриде ещё при генералиссимусе Франко, — успокоил я его. — Взгляните на дату.

Он слегка вздрогнул оттого, что я неожиданно заговорил по-испански, и между нами образовалась некая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что сказать, и наконец выбрал самое простое и общедоступное:

— Работа есть работа…». (Евгений Евтушенко «Фуку», поэма).

11.

«Мой приятель жил в Переделкино недалеко от большого дома Евтушенко. Направляясь на теннисный корт, Евгений Александрович всякий раз следовал мимо нас, и мы все трое вежливо раскланивались. Однажды дружок рассказал: «На прошлой неделе пригласил Евтуха на рюмку чая. Он, представь себе, согласился. И вот, мы сидим на веранде, а в это время такси за сыном приехало — на юга мы его отправляли. Евтух хватает два чемодана и рысью бежит к машине. Я опешил и кричу ему: “Зачем, Евгений Александрович?!”. Он вернулся, сел, отдышался и говорит: “Пройдут годы, десятилетия и когда-нибудь твой сын кому-нибудь расскажет, что ему чемоданы таскал великий русский поэт Евтушенко”». (Михаил Захарчук «Последний из могикан советской поэзии» // «Русский век», 19 июля 2018 года).

12.

В Шереметьеве я провожал семью.
Они встали в очередь на регистрацию,
а я, наверное, ушел в туалет.
Дальше было вот что.
В зону вылета вбежал белобрысый дедок
в кепке, в цветастой рубашке под пиджаком,
в джинсах и кедах.
За собой он катил чемодан.
Он опаздывал.
— Где тут на Нью-Йорк? – обратился он к людям.
Его узнала только моя жена.
Он бегал вдоль очередей, отыскивая нужную стойку.
— Отец! — закричал ему какой-то рослый парень
из очереди, — Отец! Тебе туда!
Он побежал, куда ему показали,
правой рукой, как пулемет,
катя за собой чемодан на колесиках.
Жаль, что меня там не было.
Я бы сфотографировал эту руку.
Я бы открыл музей поэзии.
В нем был бы один экспонат –
эта фотография.
В 62-ом, когда всемогущий Хрущев
стукнул кулаком по столу,
эта, сжатая в кулак, рука
тут же стукнула по столу в ответ.
Это было лучшее поэтическое произведение на свете. (Андрей Пустогаров).

13.

«В фильме Александра Прошкина «Холодное лето пятьдесят третьего» есть незабываемый эпизод: два незнакомых человека — один помоложе, хотя сильно иссушен жизнью, другой намного старше, с глубоко впавшими глазами, седым-седой — идут с чемоданами в руках вдоль московского бульвара по осенним листьям. Идут так медленно, так бережливо, как будто у них в любую минуту могут отобрать эту землю или она сама уйдет из-под ног. Но, когда их взгляды скрещиваются, что-то общее толкает их друг к другу. Они подходят, ставят чемоданы на землю, один протягивает папиросы другому, а тот достает из кармана коробок, чиркает спичкой, и они расходятся так же медленно, как сошлись. Им даже не надо разговаривать, ибо они понимают всё друг про друга без слов.

Людям моего поколения, даже если им по милости судьбы не случилось побывать в местах не столь отдаленных, приходилось наблюдать такие безмолвные встречи на улицах много раз, и нам не надо было ничего объяснять». (Евгений Евтушенко «Каторжник-летописец»).

14.

«Репутация Евгения Александровича Евтушенко была широкой: от края и до края. И пестрой, как его знаменитые пиджаки и рубашки. И противоречивой, подобно советской эпохе оттепельной и простудной поры. Ему многое было дано – и политически, и административно: он часто писал по краю дозволенного, беседовал с мировыми лидерами и знаменитостями, будто с соседями по даче, привозил в своем чемодане крамольную эмигрантскую литературу. Таких называют баловнями судьбы. Таким завидуют черной завистью. Таких подозревают в продаже души дьяволу». («Евтушенко: конец оттепели» // «Радио Свобода», 1 апреля 2017 года).

15.

Неповоротлив и тяжел,
как мокрое полено,
я с чемоданами сошел
на пристани в Палермо.

Сходили чинно господа,
сходили чинно дамы.
У всех одна была беда —
всё те же чемоданы.

От чемоданов кран стонал —
усталая махина,
и крик на пристани стоял:
«Факкино! Эй, факкино!»

Я до сих лор еще всерьёз
не пребывал в заботе,
когда любую тяжесть нёс
в руках и на загорбке.

Но постаренье наше вдруг
на душу чем-то давит,
когда в руках — не чувство рук,
а чувство чемоданов.

Чтоб все, как прежде, по плечу,
на свете нет факира,
и вот стою и вот кричу:
«Факкино! Эй, факкино!»

И вижу я: невдалеке
на таре с пепси-колой
седым-седой сидит в теньке
носильщик полуголый,

Он козий сыр неспешно ест.
Откупорена фляжка,
На той цепочке, где и крест, —
носильщицкая бляшка.

Старик уже подвыпил чуть.
Он предлагает отхлебнуть,
он предлагает сыру
и говорит, как сыну:

«А я, синьор, и сам устал,
и я бы встал, да старый стал —
уж дайте мне поблажку.
Синьор, поверьте — тяжело
таскать чужое барахло
и даже эту бляшку.

И где, синьор, носильщик мой,
когда один тащу домой
в одной руке — усталость,
в другой — тоску и старость!

Синьор, я хныкать не люблю,
но тело, как мякина,
и я шатаюсь и хриплю:
«Факкино! Эй, факкино!»

Отец, я пью, но что-то трезв.
Отец, мне тоже тяжко.
Отец, единственный мой крест —
носильщицкая бляшка.

Как сицилийский глупый мул,
таскаю бесконечно
и тяжесть чьих-то горьких мук
и собственных, конечно.

Я волоку, тая давно
сам над собой усмешку,
брильянты мира и дерьмо,
а в общем, — вперемешку.

Обрыдла эта маета.
Кренюсь: вот-вот я рухну.
Переменил бы руку,
но нет, не выйдет ни черта:
другая тоже занята.

Ремни врезаются в хребет.
В ладони окаянно,
полны обид, подарков, бед,
врастают чемоданы.

И все бы кинуть наконец.
Но жалко мне — не кину,
да и кому кричать, отец:
«Факкино! Эй, факкино!»

Мы все носильщики, отец,
своих и старостей, и детств,
любвей полузабытых,
надежд полуубитых.

И все носильщики влачат
чужой багаж безвинно,
и все носильщики кричат:
«Факкино! Эй, факкино!» (Евгений Евтушенко «Факкино», 1965 — 1966).

Learnoff в: Одноклассниках, ВКонтакте, Telegram, ЯндексДзен, Наш сайт