Шоколадные эксцессы Игоря Северянина

Изысканность — это то, что мы потеряли навеки 19 июля 1914 года!.. Вернее: 25 октября 1917 года. (Игорь Северянин)

Пожалуй, никто в русской литературе с таким наслаждением не смаковал шоколад, как Игорь Северянин (1887 — 1941). Даже Валерий Брюсов, решив спародировать Северянина и эгофутуристов, в 1913 году обратил на это внимание в «Стихах Нелли». А, как известно, в хорошей пародии ничего не появляется просто так: 

Кучер остановит ход у «Эльдорадо»,
Прошуршит по залам шелк, мелькнет перо.
«Нелли! Что за встреча!» — «Граф, я очень рада…»
Шоколад и рюмка трипль-сек-куантро.

Но и сам Северянин поначалу относился к своему творчеству не вполне серьезно, как «иронизирующее дитя». Правда, и эта ирония тоже была … не всерьез. Такая игра с зеркалами рано или поздно заканчивается плохо.

Об этом после. А пока давайте же насладимся околошоколадными эксцессами «короля поэтов». Кстати, есть у Северянина такое высказывание: 

Половые эксцессы — изысканная инструментовка симфонии чувственности.

Что ж, излишества вредны, но на определенном уровне восприятия действительно сродни изысканности. До оскомины и горечи. Заглянем?

И сразу нас встречает не кто иная как эксцессерка из дебютного (на самом деле нет, но официально — да) сборника Игоря Северянина «Громокипящий кубок» (1913):

Эксцессерка

Ты пришла в шоколадной шаплетке,
Подняла золотую вуаль.
И, смотря на паркетные клетки,
Положила боа на рояль.

Ты затихла на палевом кресле,
Каблучком молоточа паркет…
Отчего-то шепнула: «А если?..»
И лицо окунула в букет.

У окна альпорозы в корзине
Чуть вздохнули, – их вздох витьеват.
Я не видел кузины в кузине,
И едва ли я в том виноват…

Ты взглянула утонченно-пьяно,
Прищемляя мне сердце зрачком…
И вонзила стрелу, как Диана,
Отточив острие язычком…

И поплыл я, вдыхая сигару,
Ткя седой и качелящий тюль, –
Погрузиться в твою Ниагару,
Сенокося твой спелый июль…

Притворимся, что это была всего лишь прелюдия и «плывем» дальше. Лето 1915 года. Дата 19 июля 1914 года давно осталась позади, но в воздухе еще не веет непоправимостью, хотя привычные звуки мирной жизни уже не слышны (стихотворение из сборника Victoria regia, 1915):

Рондель белой ночи

Сегодня волны не звучат,
И облако — как белолилия.
Вот английская эскадрилия
Плывет из Ревеля в Кронштадт.
Ты на балконе шоколад
Кусаешь, кутаясь в мантилии.
Сегодня волны не звучат,
И облака — как белолилии.
Я у забора. Горный скат.
Ах, ленно сделать мне усилия —
Сбежать к воде: вот если б крылия!
Я странной немотой объят
И жутью: волны не звучат. 

Но время неумолимо, и маленькая плитка шоколада в руках прелестной дачницы внезапно превращается в нечто угрожающее и перекрывающее не только звук, но и свет — в том числе и в значении «мир» (сборник «Тост безответный», 1916):

Это страшно

Это страшно! — всё одно и то же:
Разговоры, колкости, обеды,
Зеленщик, прогулка, море, сон,
Граммофон, тоска, соседей рожи,
Почта, телеграммы про победы,
И в саду все тот же самый клен…

Из окна коричневая пашня
Грандиозной плиткой шоколада
На зеленой скатерти травы.
Где сегодняшний и где вчерашний
Дни? Кому была от них услада?
Я не знаю! Знаете ли вы?

После 25 октября 1917 года в новой России от былой изысканности мало-помалу не осталось и следа. В последний раз в Москве Игорь Северянин побывал 27 февраля 1918 года, на знаменитом вечере поэтов в Политехническом музее:

В Москве в конце февраля 1918 года были назначены выборы короля поэтов. Выборы должны были состояться в Политехническом музее, в Большой аудитории. Ряд поэтов, объявленных в афише, не приехал — например, К. Бальмонт. Стихи петербургских поэтов читали артисты. Среди многих выступающих на этом своеобразном вечере были Маяковский и Игорь Северянин. Страстные споры, крики и свистки то и дело возникали в аудитории, а в перерыве дело дошло чуть не до драки между сторонниками Северянина и Маяковского. Маяковский читал замечательно. Он читал начало «Облака» и только что сработанный «Наш марш»… Королем был избран Северянин — за ним по количеству голосов следовал Маяковский. Кажется, голосов тридцать или сорок решили эту ошибку публики. (Яков Черняк)

В начале марта Северянин возвращается на дачу в Тойлу и остается в Эстонии до конца своих дней: сначала как вынужденный эмигрант, а с 1921 года — как гражданин Эстонии.

В 1919 году он издал сразу три сборника: «Creme des Violettes» (избранное), «Puhajogi» и «Вервена. Поэзы 1918—19 гг.»:

В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем — раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, — они отзвук старого Петербурга и старой Москвы, только памятка — в них нет крови, ни плоти тех дат, которые стоят на их обложке. (А. Дроздов).

Но мало-помалу стихи Северянина снова обрели — теперь уже новую — плоть. Как писал сам поэт, он «простотой идёт va banque»:

Ничего никому не нужно, кроме физиологических отправлений. Искусство, наука, «идейность» – или поза, или выгода. (Игорь Северянин)

Но и в этой «простоте» снова нашлось место для шоколада. 

И даже для целой кондитерской. Кондитерской для мужчин из сборника «Плимутрок» (1924). Где те самые «эксцессы» расцвели едва ли не с прежней силой:

Потом приходит старый доктор:
«Позвольте шоколадный торт».
— «Как поживает Типси?» — «Дог-то?
А чтоб его подрал сам черт!
Сожрал соседских всех индюшек —
Теперь плати огромный куш…
Хе-хе, не жаль за женщин-душек,
Но не за грех собачьих душ!
Вы что-то будто похудели?
Что с Вами, барынька? давно ль?»
— «Мне что-то плохо в самом деле,
И все под ложечкою боль…»
— «Что ж, полечиться не мешало б…»
«Все это так, да денег нет…»
— «Ну уж, пожалуйста, без жалоб:
Я, знаете ли, не аскет:
Не откажусь принять натурой…
Согласны, что ли?» — «Отчего ж…»
— И всей своей дала фигурой
Понять, что план его хорош.
(«Кондитерская для мужчин»)

Уже в 1930-х годах Северянин уходит от грубого натурализма, воскрешая в памяти, на языке и в стихе былые переливы шоколадной палитры вкусов. Впрочем, в «столе» у него еще оставались обломки былых сладко-шоколадных поэз. 

Как в стихотворении «Полянка шустрой белки», написанном в 1923 году, но опубликованном только в сборнике «Литавры солнца» (1934):

Над озером полянка,
Полянка шустрой белки.
Там фея и вакханка
Затеяли горелки.
Строга, надземна фея,
Вакханка — как чертенок.
И ветерок, арфея
Над озером, так звонок.
Вокруг полянки — сосны,
Под соснами прохлада,
А в ней спесиво-косны,
Как бы из шоколада,
Грибы, что ледовыми
Зовутся знатоками,
И над полянкой — имя
Поэта, точно знамя!..

Но это были и в самом деле уже обломки — даже не дольки — может, «шоколадок былых времен», а, может, «ледышек». В середине 1930-х годов Северянина волновали более глубокие вопросы, «эксцессы» стали только поводом для бесконечного внутреннего монолога, уже не столь уверенно маскирующегося под диалог то ли с любимой, то ли с треснувшим зеркалом:

Ваши глаза

В недоверчивых Ваших глазах, рассеянно-мягких,
Чуть презрительных, умных глазах
Отражаются мглисто незримые маки
На журчащих безводных ручьях…

Да, забвенье без отдыха, без утоленья
Жажда жуткая — глаз Ваших суть.
Здесь, пожалуй, доха неуместна оленья —
Вас похитив, в нее завернуть…

Я смотрю в глубину безразлично-прохладных,
Скорбно-наглых и злых Ваших глаз,
Иногда золотых, иногда шоколадных,
Постигая, что мир не для Вас.

Слишком дни монотонны, а ночи надрывны,
Пошлость или капризный излом.
Человек не родился, а люди противны
И уж так примитивны при том!..
(Кишинев, 7 апреля 1934)

Поэт постоянно чувствует себя «не своим» и более того — «не своим собственным», чуждым и окружающим, и себе самому. Этот мир и не для него тоже. Он словно «негр на севере», для которого любой шоколад горек:

Негры на севере

У шоколаднотелой Персюльки
В ушах забавно-пестрые висюльки.
На побережье северной реки
Она сидит в сквозной зеленой тюльке.

Пасет стада баранов Фертифлюр
Под медленно алеющей рябиной,
И Пепекеке, грустен и понур,
Над суковатой трудится дубиной.

Десятый год не видели песков
Взрастившей их, живившей их Сахары.
Десятый год живут в стране снегов,
Про африканские забыв загары.

Я иногда люблю под вечерок
Пройти в деревню черных колонистов
И к Персюльки усевшись на порог,
Изнежить душу в соловьиных свистах.

Вокруг голубоватые белки
Глаз негритянских, грустных на чужбине.
О дальнем юге грезит Персюльки
И о цветущей — пусть в мечтах! — пустыне.

И старый Марля ужин подает,
Такой невкусный вкусам африканским.
И сердце мне горячей болью жжет,
Когда сердцам я внемлю чужестранским.
(«Негры на севере», Пюхайыги, 1935)

И это почти последнее упоминание о шоколаде в творчестве поэта. Никакого шоколада больше не будет, как не будет и «эксцессов». Останется только горечь «обглоданных» надежд, от которой тяжело языку и страшно больному сердцу: 

Без нас

От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас…

Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена всё ж.
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь!

И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст, —
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст…
(1936)

Только в скорбном и одновременно ироничном самоинтервью «Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своем 35-летнем юбилее» 1940 года еще промелькнет упоминание о шоколаде. Как о декорации для несбывшейся судьбы, десятилетиями умиравшей так близко и так далеко от Родины: 

Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах — портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу — бронзовый бюст хозяина, работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.

Я говорю ему:

— Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.

— Этими словами вы подчеркиваете мой возраст, — смеясь отвечает он. — Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какой помпою и восторгом моя петербургская молодежь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали королем поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось — дико вымолвить — рассылать их по квартирам почти и вовсе не знакомых людей, предлагать их и навязывать.

Голос поэта резко повышается. На лице его — прежние гнев и боль.

— Вы теперь что-нибудь пишете? — спрашиваю я, стараясь переменить тему.

— Почти ничего: слишком ценю Поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам залеживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя, я теперь пишу стихи не записывая их, и потом навсегда забываю.

— И вам не обидно?

— Обидно должно быть не мне, а русским людям которые своим равнодушием довели поэта до такого трагического положения.

— Однако же, они любят и чтут Пушкина, Лермонтова…

— О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина». Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению…

---

Пост для задания №6 марафона : https://91autumndays.livejournal.com/2699.html 

Learnoff в: Одноклассниках, ВКонтакте, Instagram, Telegram, ЯндексДзен, Наш сайт