Большие писатели о маленьких городах. Скандалы, интриги, расследования в письмах, воспоминаниях и мнениях. 

Помните, мы спрашивали у вас, сможете ли вы угадать, из каких мы городов? Вот этот пост. 

Пришло время дать правильные ответы, тем более что и тема №33 для #92днялета на это как бы намекает. Спасибо всем, кто угадал часть городов, где живут создатели Learnoff, и всем, кто не угадал, но очень старался. Итак…

1. Орехово-Зуево

14 июля 1959 года Венедикт Ерофеев подал документы на филологический факультет Орехово-Зуевского педагогического института (уже после двухлетней учёбы в МГУ и работы в геологической партии). В Орехово-Зуеве в жизнь Ерофеева на долгие годы вошла тогдашняя студентка биологического факультета педагогического института Юлия Рунова.

Рунова позднее вспоминала об их первой встрече так (цитируется по книге Олега Лекманова, Михаила Свердлова и Ильи Симановского «Венедикт Ерофеев: посторонний», 2018):

«…осень 1959 года была необычно тёплой для октября. Я училась на третьем курсе ОЗПИ. Здание института находилось на другом конце города, и студенты, живущие в общежитии, каждый день преодолевали 40-минутный путь до учебного корпуса и обратно.
Рядом с шоссейной дорогой, идущей к мосту через речку Клязьму, пробегает, закутанная в кустарник, узенькая тропинка. По ней обычно никто и не ходит — ну, разве что такие придурки как мы с Ерофеевым.
В тот вечер я шла вприпрыжку, по дороге собирая то ли засохшие цветы, то ли опавшие листья. Неожиданно свет померк, и передо мной выросла необъятная фигура человека. Как вкопанная останавливаюсь, и первое, что я вижу — серые спортивные тапочки, одетые на босу ногу. Медленно поднимаю голову в поисках лица… и никак не могу его увидеть. Не знаю, почему я засмеялась. А он сделал шаг в сторону и пропустил меня дальше…».
 

Самим Ерофеевым эта встреча была преображена в «сладостную легенду» в сочинении 1962 года под названием «Благая весть», которое, по его собственным словам, «знатоки в столице расценили как вздорную попытку дать “Евангелие русского экзистенциализма” и “Ницше, наизнанку вывернутого”»:

«…и вот явилась мне дева, достигшая в красоте пределов фантазии,
и подступила ко мне, и взгляд её выражал желание и кроткую решимость;
и – я улыбнулся ей;
она – в ответ улыбнулась,
я – взглянул на нее с тупым обожанием,
она – польщённо хихикнула,
я – не спросил её имени,
она – моего не спросила,
я – в трёх словах выразил ей гамму своих желаний,
она – вздохнула,
я – выразительно опустил глаза,
она – посмотрела на небо,
я – посмотрел на небо,
она – выразительно опустила глаза,
и – оба мы, как водится, испускали сладостное дыхание, и нам обоим плотоядно мигали звезды,
и аромат расцветающей флоры кутал наши зыбкие очертания в мистический ореол,
и лениво журчали в канализационных трубах отходы бесплотных организмов, и классики мировой литературы уныло ворочались в гробах,
и – я смеялся утробным баритоном,
она – мне вторила сверхъестественно-звонким контральто,
я – дерзкой рукой измерил ее плотность, объем и рельеф,
она – упоительно вращала глазами,
я – по-будённовски наскакивал,
она – самозабвенно кудахтала,
я – воспламенял ее трением,
она – похотливо вздрагивая, сдавалась,
я – изнывал от бешеной истомы,
она – задыхалась от слабости,
я – млел,
она – изнемогала,
я – трепетал,
она – содрогалась,
и – через мгновение – все тайники распахнулись и отверзлись все бездны, и в запредельных высотах стонали от счастья глупые херувимы
и Вселенная застыла в блаженном оцепенении».

 

И, конечно, нельзя не вспомнить, как с Ореховым-Зуевым связаны «Москва — Петушки»:

«Старшего ревизора Семёныча, заинтригованного в тысячу первый раз, полуживого, расстёгнутого — вынесло на перрон и ударило головой о перила. Мгновения два или три он еще постоял, колеблясь, как мыслящий тростник, а потом уже рухнул под ноги выходящей публике, и все штрафы за безбилетный проезд хлынули у него из чрева, растекаясь по перрону…
Всё это я видел совершенно отчетливо, и свидетельствую об этом миру. Но вот всего остального — я уже не видел, и ни о чём не могу свидетельствовать. Краешком сознания, самым-самым краешком, я запомнил, как выходящая в Орехове лавина публики запуталась во мне и вбирала меня, чтобы накопить меня в себе, как паршивую слюну, — и выплюнуть на ореховский перрон. Но плевок все не получался, потому что входящая в вагон публика затыкала рот выходящей. Я мотался, как говно в проруби.
И если там Господь меня спросит: «Неужели, Веня, ты больше не помнишь ничего? Неужели ты сразу погрузился в тот сон, с которого начались все твои бедствия…?», — и я скажу ему: «Нет, Господь, не сразу…» Краешком сознания, всё тем же самым краешком, я ещё запомнил, что сумел, наконец, совладать со стихиями и вырваться в пустые пространства вагона и опрокинуться на чью-то лавочку, первую от дверей…
А когда я опрокинулся, Господь, я сразу отдался мощному потоку грёз и ленивой дремоты — о нет! Я лгу опять! я снова лгу перед лицом Твоим, Господь! Это лгу не я, это лжёт моя ослабевшая память! — я не сразу отдался потоку, я нащупал в кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из неё раз пять или шесть, — а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты…
«Все ваши выдумки о веке златом, — твердил я, — все ложь и уныние. Но я-то, двенадцать недель тому, видел его прообраз, и через полчаса сверкнет мне в глаза его отблеск — в тринадцатый раз. Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем, там ни зимой, ни летом, не отцветает жасмин, — а что там в жасмине? Кто там, облачённый в пурпур и крученый виссон смежил ресницы и обоняет лилии?..
И я улыбаюсь, как идиот, и раздвигаю кусты жасмина…». (Венедикт Ерофеев «Орехово-Зуево» // «Москва — Петушки», 1969 — 1970).

2. Оренбург

Существует легенда о том, что сюжет «Ревизора» Николаю Васильевичу Гоголю подсказал Александр Сергеевич Пушкин, которого во время его путешествия в Оренбург принимали за того самого «ревизора». Вот что говорилось об этом в воспоминаниях графа В. А. Соллогуба, впервые напечатанных в «Русском архиве» (1865. № 5. Стлб. 744): 

«Пушкин познакомился с Гоголем и рассказал ему про случай, бывший в г. Устюжне Новогородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей. Кроме того, Пушкин, сам будучи в Оренбурге, узнал, что о нём получена гр. В.А. Перовским секретная бумага, в которой последний предостерегался, чтоб был осторожен, так как история Пугачёвского бунта была только предлогом, а поездка Пушкина имела целью обревизовать секретно действия оренбургских чиновников. На этих двух данных задуман был «Ревизор», коего Пушкин называл себя всегда крестным отцом. Сюжет «Мёртвых душ» тоже сообщен Пушкиным».

Но… это всего лишь легенда, пусть и растиражированная за 150 с лишним лет во всех учебниках и монографиях, и до сих пор упоминающаяся даже на авторитетных порталах. Однако несостоятельность этой легенды ещё в 2008 году убедительно доказал известный филолог Олег Проскурин в статье «Путешествие Пушкина в Оренбург и генезис комедии «Ревизор» (об одном загадочном эпизоде в биографиях Пушкина и Гоголя)». 

Как пишет Проскурин, наиболее достоверный устный рассказ Гоголя о пушкинском компоненте «Ревизора» зафиксирован известным учёным-славистом О. М. Бодянским в дневниковой записи от 31 октября 1851 года: 

«Вечер у Аксакова <…>. Перед началом Гоголь, пришедший в 8 часов вечером, при разговоре, между прочим, заметил, что первую идею к «Ревизору» подал ему Пушкин, рассказав о Павле Петровиче Свиньине, как он, в Бессарабии, выдавал себя за какого-то петербургского важного чиновника и, только зашедши уж далеко (стал было брать прошения от колодников), был остановлен. «После слышал я, прибавил он, еще несколько подобных проделок, напр., о каком-то Волкове». 

Достоверность рассказа о творческой заинтересованности Пушкина приключениями П. П. Свиньина подтвердилась уже в XX веке, когда был найден и опубликован план пушкинского сочинения (возможно, комедии), начинающийся фразой: «[Свиньин] Криспин приезжает в Губернию…». И всё. И никаких «Пушкиных-ревизоров».

Что же поделывал «брат Пушкин», кроме сбора информации о Пугачёвском бунте, общения с Владимиром Далем и губернатором Василием Перовским? «Наше всё», находясь в Оренбурге, пишет следующее письмо жене (орфография сохранена): 

«Н. Н. Пушкиной.
19 сентября 1833 г. Оренбург.
Я здесь со вчерашнего дня. На силу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дни три — и отправляюсь в деревню через Саратов и Пензу.
Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да не льзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели? Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные, дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только. Свет-то мой Иполит! к стати о Хамовом племени: как ты ладишь своим домом? боюсь, людей у тебя мало; не наймешь ли ты кого? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Всё это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай бог им здоровья — и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни. Цалую тебя и вас благословляю.
Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, не смотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример».

3. Тюмень

3 мая 1890 года, будучи в Тюмени по пути на Сахалин, Антон Павлович Чехов пишет таганрогскому городскому голове:

«Милостивый государь
Константин Георгиевич!
Мой дядя Митрофан Георгиевич писал мне, что в разговоре с ним Вам угодно было выразить желание, чтобы я прислал свои книги в Таганрогскую городскую библиотеку. Такое Ваше внимание ко мне, мною не заслуженное, слишком лестно для моего авторского самолюбия, и я не нахожу слов, чтобы благодарить Вас. Я счастлив, что могу хотя чем-нибудь быть полезен родному городу, которому я многим обязан и к которому продолжаю питать теплое чувство.
Уезжая из Москвы, я поручил выслать на Ваше имя три своих книги [вероятно, «В сумерках», «Рассказы» и «Хмурые люди» — прим. ред]. Четвертая моя книга — «Пестрые рассказы» — вся распродана и будет напечатана следующим изданием по моем возвращении, т. е. не раньше начала будущего года. Между прочим, я поручил послать Вам экземпляр «Власти тьмы» Л. Толстого с собственноручною авторскою подписью; я прошу городскую библиотеку принять от меня этот небольшой подарок, как со временем буду просить принять от меня все те книги с авторскими факсимиле, какие у меня теперь имеются и какие я собираю и сохраняю специально для библиотеки моего родного города.
Позвольте мне пожелать Вам всего хорошего, и прошу Вас принять уверение в моем искреннем уважении».
 

Именно с этого дня начинаются заботы Чехова о пополнении Таганрогской городской библиотеки, носящей теперь его имя. 

Посылая туда «Власть тьмы» с автографом Л. Н. Толстого, Чехов положил начало особому отделу библиотеки, утвержденному специальным постановлением Таганрогской городской думы от 14 апреля 1895 года. 

В настоящее время в библиотеке собраны почти все книги, полученные Чеховым с дарственными авторскими надписями. 

Описание собрания, составленное С. Д. Балухатым, приводится в книге «Чехов и его среда».

И ещё пара любопытных замечаний Чехова о Сибири и Тюмени находим в его письме А. С. Суворину (отправлено из Томска, 20 мая 1890 года):

«Наконец, здравствуйте! Привет Вам от сибирского человека, милый Алексей Сергеевич! Соскучился я по Вас и по переписке ужасно. Однако начну сначала. В Тюмени мне сказали, что первый пароход в Томск идет 18-го мая. Пришлось скакать на лошадях. В первые три дня болели все жилы и суставы, потом же привык и никаких болей не чувствовал. Только от неспанья и постоянной возни с багажом, от прыганья и голодовки было кровохарканье, которое портило мне настроение, и без того неважное. В первые дни было сносно, но потом задул холодный ветер, разверзлись хляби небесные, реки затопили луга и дороги. То и дело приходилось менять повозку на лодку. О войне моей с разливом и с грязью Вы прочтете в прилагаемых листках; я там умолчал, что мои большие сапоги оказались узкими и что я по грязи и по воде ходил в валенках и что валенки мои обратились в студень. Дорога так гнусна, что в последние два дня своего вояжа я сделал только 70 верст. <…>
Всю дорогу я голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал.
В Тюмени я купил себе на дорогу колбасы, но что за колбаса! Когда берешь кусок в рот, то во рту такой запах, как будто вошел в конюшню в тот самый момент, когда кучера снимают портянки; когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь. Тьфу! Поел раза два и бросил».

4. Армавир

Четыре года назад сотрудники армавирской Центральной библиотеки начали работу над созданием сайта «Литературный Армавир». На сайте представлены очерки о творчестве писателей, которые родились, выросли, писали об этом городе или были как-то косвенно с ним связаны. Уже собрано 30 персоналий. 

Используя материалы сайта, расскажем о посещении Армавира известным французским писателем и журналистом Анри Барбюсом. Барбюс приезжал в СССР в период с 1927 по 1935 год чуть ли не ежегодно (всего было 6 полноценных визитов) и скончался от пневмонии в Москве 30 августа 1935 года.

18 сентября 1927 года газета «Трудовой путь» (ныне «Армавирский собеседник») вышла с новостью: «Анри Барбюс приезжает в Ростов». Там он собирался провести несколько дней, а затем совершить длительное путешествие по закавказским республикам, «посетив по дороге некоторые места Северного Кавказа». Приезд писателя на Дон ожидался к 1 октября. 

Никто не надеялся, что во время своего вояжа он заедет в Армавир. Но обстоятельства сложились таким образом, что самолёт, на котором летел Барбюс, сделал техническую остановку в этом городе.

По словам тогдашнего главного редактора газеты «Трудовой путь» Юрия Фемидина,

«Анри Барбюс высокого роста, худощавый, лет 50, на голове густая проседь. Как хотелось бы забросать его, знаменитого автора романа «Огонь», вопросами, но мы молчим, молчит и он. Различие языков отделяет нас. Наконец, приходит переводчик и завязывается беседа. Условились, что сначала мы будем задавать вопросы Барбюсу, а потом он нам». 

Во время беседы в гостинице с местными властями и представителями прессы особенное внимание Барбюса привлекло население Кубани, и основная часть её населения — казаки:

«У нас во Франции громадный интерес к казакам. К сожалению, у многих французов весьма путаные представления по этому вопросу. Так, например, у нас часто смешивают казаков с казахами, не знают как следует истории казачества, не знают, что есть кубанские, донские и другие казаки. Я надеюсь, что находясь здесь, в центре Кубани, я получу ответ на столь интересный вопрос о казаках».

Как писал Ю. Фемидин, французу, «смешивающему казаков с казахами», ответили обстоятельно:

«И он получил этот ответ. Ответ самый обстоятельный. Давал его тогдашний председатель Армавирского горсовета, сам кубанский казак, человек образованный и хорошо эрудированный. Он подробно рассказал гостям об истории казачества на Руси вообще и, в частности, об истории донского, уральского, оренбургского, астраханского и амурского казачества. Но особенно обстоятельно председатель горсовета осветил историю кубанского казачества. Он красочно рассказал о знаменитой Запорожской Сечи, о запорожских казаках, об их переселении на Кубань. Подробно было рассказано гостям и о социальном, бытовом и государственном устройстве казачества в дореволюционное время, об их привилегированном положении при царизме, о жизни в советское время.
Вся беседа стенографировалась. Анри Барбюс поблагодарил за беседу, сердечно распрощался с нами.
В моём блокноте на прощание он написал своим бисерным почерком несколько теплых, сердечных слов.
Утром писатель и его спутники вылетели в Баку».

5. Самара

В 1895 — 1896 годах в Самаре жил, работал и даже женился Максим Горький. Каким увидел писатель город на Волге?

Вот что об этом сказал доктор филологических наук, старший научный сотрудник Самарского литературно-мемориального музея имени М. Горького Михаил Перепёлкин в интервью самарскому культуртрегеру Илье Саморукову:

«Миф о том, что Самара была в конце 19 века некультурным городом, довольно спорен. Конечно, с Симбирском, городом с дворянскими традициями, с Нижним, с университетским Саратовом Самара тягаться не могла. Но если, например, в 1850 году Самара и вправду напоминала деревню, то к концу века город все-таки был достаточно развит. Ко времени приезда Горького тут уже были газеты, театр, музыкально-драматическое общество, коммерческий клуб (место, где ставили спектакли). И дырой Самара отнюдь не была. Короленко понимал, что это не столица, но что тут можно зарабатывать и общаться. Поэтому он Горькому ее и посоветовал».

А вот как отзывался о Самаре сам Горький в письме Короленко, написанном прямо на бланке «Самарской газеты» [где он работал в 1895 — 1896 гг. — прим. ред.] 15 [27] марта 1895 года:

«Ах, как здесь гадко! Дикая здешняя публика совершенно лишена веры во что-либо порядочное и все сносные в моральном отношения поступки объясняет дурными побуждениями.
Я говорю — «сносные» — ибо не могу иначе охарактеризовать здешнюю порядочность.
Сносная порядочность! За неимением маркитанта служит и блинник.
Объяснение всего гадкими побуждениями носит здесь характер спорта.
Но — газета! Я ею доволен, она не даёт спокойных дней здешней публике. Она — колется, как ёж. Хорошо! Хотя нужно бы, чтоб она колотила по пустым башкам, как молот».
 

Тему «провинциальных ужасов» Горький продолжил в письме Короленко, написанном около 20 апреля [2 мая] 1895 года:

«Очень болит грудь у меня, и очень тяжело жить здесь. Город мёртвый — публика странная. Мне порой кажется, что я переехал не в Самару, а в 30-е года.
Здесь многое напоминает о них.
Что вы скажете, например, о людях серьёзных, стоящих у крупного общественного дела и в свободное время занимающихся сочинением стихов на заранее подобранные рифмы?
Этим увлекаются, из-за этого ссорятся.
А как странно здесь смотрят на женщину!
За ней ухаживают — и только. Я ничего не понимаю — почти — в здешних настроениях.
Уж очень здесь всё далеко от «современности».
А как глупо франтят здесь! Очень обидно и больно наблюдать такую жизнь, как здешняя.
Написал бы Вам целую картину, полную картину здешнего дня, да боюсь утомить Вас и боюсь оторвать от Вашего дела.
Не стану лучше». 

Позднее Горький познакомился со многими интересными людьми, встретил с будущую жену Екатерину Павловну Волжину, после чего изменил своё мнение о городе. А вот как объясняет первоначальную удручённость Горького Самарой Михаил Перепёлкин:

«Во-первых, он никогда не думал здесь жить: просто приехал сюда на заработки и переждать момент. Он его переждал, залечил свою душевную травму, девушку встретил новую. И начал активно искать, куда уехать. Он выбирал между Ростовом и Нижним. Ведь «Самарская газета» выходила и в других городах. Его читали и обращали на него внимание. Горький сменил здесь в «Самарской газете» фельетониста, который тоже уехал. Так что это нормальная для газетчиков ситуация. И тогда, и сейчас. А тут Горького позвали освещать нижегородскую ярмарку, пообещали какой-то гонорар, и он уехал. Во-вторых, про Самару он все понял; с людьми, с которыми он мог подружиться, он подружился; с кем мог поругаться — поругался. Влюбился. Всё. Делать тут, по большому счёту, больше нечего. Дальше вопрос стал о Нижнем. А потом о столицах».

6. Винница

Винница еще до Октябрьской революции и долгое время после была чем-то вроде имени собирательного для заштатного городка, где ничего не происходит и где всё суть обывательская тоска и тлен. Вот в каком контексте упоминает, например, о Виннице Владимир Маяковский в письме Лиле Брик из … Ленинграда от 20 мая 1924 года:

«Дорогой мой Лисёныш.
Никто мне не рад, потому что все ждали тебя. Когда телефонируешь, сначала говорят: «А!» — а потом: «У…». Вчера читал, сегодня, завтра, и ещё не то в четверг, не то в пятницу. Так что буду в субботу-воскресенье. Дел никаких, потому что все руководители выехали в Москву. Завтра в 5 ч. пьет у меня чай Рита, а в 7 все лингвисты.
Как здесь тоскливо одному. Это самый тяжёлый город. Сейчас иду обедать к Меньшому. Ужасно милый парень. У моих афиш какие-то существа разговаривают так: «Да, но это не трогает струн души». Винница.
Целую тебя сильно-сильно, ужасно-ужасно.
Твой Щен».

Пятнадцать лет спустя Маяковскому почти вторит и Михаил Зощенко:

«Город Винница — небольшой цветущий городок. Там, говорят, много садов. Прелестные маленькие домики. И славная быстротечная речка.
Этот городок ещё тем отличается от других, что он расположен недалеко от знаменитой станции Жмеринка, где, как известно, скрещиваются многие пути и происходят пересадки». («Двадцать лет спустя», 1937).

Но и у Винницы и её окрестностей тоже есть свои окололитературные секреты. Нет, мы о не о классике украинской литературе и уроженце этого прекрасного города Михаиле Коцюбинском. 

В 2016 году в серии «Жизнь замечательных людей» издательство «Молодая гвардия» выпустило книгу Сергея Шаргунова «Катаев. Погоня за вечной весной». 

В главе «И снова — белый» рассказывается о том, как в 1920 году, до начала отступления войск ВСЮР (Вооружённых Сил Юга России), Валентин Катаев был командиром башни бронепоезда «Новороссия». В январе 1920 года бронепоезд в составе отряда Розеншильда фон Паулина воевал на два фронта — против петлюровцев, закрепившихся в Виннице, и против красных, стоявших в Бердичеве.

Бронепоезд «Новороссия» белые формировали полтора месяца после взятия Одессы. Катаеву доверили командирский пост в головной башне. Возможно, в белой контрразведке он объяснил, что красным служил по принуждению, и был прощён — типичный случай. (Цитируется по: Сергей Шаргунов «Валентин Катаев. Главы из книги» // Новый мир, №1, 2016).

Как же обошёл этот «острейший угол» классик советской литературы, заполняя многочисленные анкеты, которые сопровождали жизнь советского человека с пелёнок до гробовой доски? Шаргунов приводит такую версию: 

«В советское время Катаев нигде не афишировал службу у белых и только в 1942 при заполнении личной карточки члена Союза писателей на вопрос «Служил ли в армиях и отрядах, боровшихся против Советской власти?» коротко ответил: «Был мобилизован в 1920 году Деникиным, прослужил 4 дня в западной артиллерийской бригаде, дезертировал». Эти «4 дня» и «дезертировал» были, конечно, неправдой». (Там же).

Косвенно длительное нахождения Катаева в рядах белой армии подтверждается и письмом Катаева Ивану Бунину от 15 октября 1919 года со станции Вапнярка (ныне Винницкая область) в Одессу. Письмо сопровождала пометка Веры Николаевны, жены писателя «Разбирала письма. Попалось письмо Катаева с белого фронта»:

«Дорогой учитель Иван Алексеевич,
Вот уже месяц, как я на фронте, на бронепоезде «Новороссия». Каждый день мы в боях и под сильным орудийным обстрелом. Но Бог пока нас хранит. Я на командной должности — орудийный начальник и командую башней. Я исполняю свой долг честно и довольно хладнокровно, и счастлив, что Ваши слова о том, что я не гожусь для войны — не оправдались. Работаю от всего сердца. Верьте мне. Пока мы захватили 5 станций. Это значительный успех. Часто думаю о Вас. Несколько раз читал Ваши стихи в «Южном слове». Они прекрасны. С каждым новым Вашим стихотворением я утверждаюсь во мнении, что Вы настоящий и очень большой поэт. Завтра напишу Вам большое письмо с приложением своих стихов, которые прошу пристроить в Одессе куда-нибудь, напр., в «Россию». Привет Вере Николаевне. Ваш Валентин Катаев».

Письмо, исполненное гордости и доблести. Но стихи Валентина Катаева, написанное примерно в то же время, свидетельствуют совсем о другом. Возможно, уже в те дни он заболевал сыпным тифом, который свалил его в Жмеринке, после чего родные забрали его домой, в Одессу:

Не Христово небесное воинство,
Возносящее трубы в бою,
Я набеги пою бронепоезда,
Стеньки Разина удаль пою.

Что мне Англия, Польша и Франция!
Пули, войте и, ветер, вей.
Надоело мотаться по станциям
В бронированной башне своей. 

Что мне белое, синее, алое, —
Если ночью в несметных звездах
Пламена полноты небывалые
Голубеют в спиртовых снегах. 

Ни крестом, ни рубахой фланелевой
Вам свободы моей не купить.
Надоело деревни расстреливать
И в упор водокачки громить.
(1920)

Когда Катаев полностью выздоровел, Одессу уже заняли красные. Благодаря чекисту Якову Бельскому, помнившему его по большевистским выступлениям в Одессе в 1919 году, он избежал расправы за «врангелевский заговор». Но если бы стало известно, что Катаев и в 1919 году был в белогвардейском подполье, а после и вовсе служил в белой армии, исход для автора эпопеи «Волны Чёрного моря» был бы совершенно иным…

Learnoff в: Одноклассниках, ВКонтакте, Telegram, Наш сайт