Дворец
Мне во владенье дан дворец из алебастра
(столпов дебелых строй становится полней,
коль возвести в уме, для общего баланса,
виденье над-морских, над-земных пропилей).
Я вдвинулась в портал, и розных двух диковин
взаимный бред окреп и затвердел в уют.
Оврага храбрый мрак возлёг на подоконник.
Вот-вот часы внизу двенадцать раз пробьют.
Ночь ― вотчина моя, во дне я ― чужестранец,
молчу, но не скромна в глазах утайка слёз.
Сословье пошляков, для суесловья трапез
содвинувшее лбы, как Батюшков бы снёс?
К возлюбленным часам крадусь вдоль коридора.
Ключ к мертвой тайне их из чьей упал руки?
Едины бой часов и поступь Командора,
но спящих во дворце ему скушны грехи.
Есть меж часами связь и благородной группой
предметов наверху: три кресла, стол, диван.
В их времени былом какой гордец угрюмый
колена преклонял и руки воздевал?
Уж слышатся шаги тяжелые, и странно
смотреть ― как хрупкий пол нарядно навощён.
Белей своих одежд вы стали, донна Анна.
И Батюшков один не знает, кто вошел.
Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.
Моя игра с зарей вечерней такова:
лишь испечет стекло рубин неугасимый,
всегда его краду у алого ковра.
Хватаю ― и бегу. Восходит слабый месяц.
Остался на ковре ― и попран изумруд.
Но в комнате моей он был бы незаметен:
я в ней тайком от всех держу овраг и пруд.
Мне есть во что играть. Зачем я прочь не еду?
Всё длится меж колонн овражный мой постой.
Я сведуща в тоске. Но как назвать вот эту?
Не Батюшкова ли (ей равных нет) тоской?
Воспомнила стихи, что были им любимы.
Сколь кротко перед ним потупилось чело
счастливого певца Руслана и Людмилы,
но сумрачно взглянул ― и не узнал его.
О чём, бишь? Что со мной? Мой разум сбивчив, жарок,
а прежде здрав бывал, смешлив и незлобив.
К добру ль плутает он средь колоннад и арок,
эклектики больной возляпье возлюбив?
Кружится голова на глиняном откосе,
балясины прочны, да воли нет спастись.
Изменчивость друзей, измена друга, козни…
Осталось: «Это кто?» ― о Пушкине спросить.
Все-пошлость такова, ― ты лучше лоб потрогай, ―
что из презренья к ней любой исход мне гож.
― Ты попросту больна. ― Не боле, чем Петроний.
Он тоже во дворец был раболепно вхож.
И воздалось дворцу. ― Тебе уж постелили. ―
Возможно дважды жить, дабы один лишь раз
сказать: мне сладок яд, рабы и властелины.
С усмешкой на устах я покидаю вас.
Мои овраг и пруд, одно неоспоримо:
величью перемен и превращений вспять
лоб должен испарять истому аспирина,
осадок же как мысль себе на память взять.
Закат ― пора идти за огненным трофеем.
Трагедии внутри давайте-ка шалить:
измыслим что-нибудь и ощупью проверим
явь образа ― есть чем ладони опалить!
Три кресла, стол, диван за ловлею рубина
участливо следят. И слышится в темне:
вдруг вымыслом своим, и только, ты любима?
довольно ли с тебя? не страшно ли тебе?
Вот дерзок почему пригляд дворцовой стражи
и челядь не таит ухмылочку свою.
На бал чужой любви в наёмном экипаже
явилась, как горбун, и, как слепец, стою.
Вдобавок, как глупец, дня расточаю убыль.
Жив на столе моём ночей анахорет.
Чего еще желать? Уж он-то крепко любит
сторожкий силуэт: висок, зрачок, хребет.
Из комнаты моей, тенистой и ущельной,
не слышно, как часы оплакивают день.
Неужто ― всё, мой друг? Но замкнут круг ущербный:
свет лампы, пруд, овраг. И Батюшкова тень.
Июнь ― июль 1988
в Малеевке