Июля первый день живописатель цвета
как дале проводил? Он до полудня спал.
Но всё же не совсем бесцветно и бесцельно:
чтоб завтрак был готов, меж сном и сном он встал.
Подсвечник ― пустовал. Возрадовалась кухня,
вернувшись в здравый смысл присущих ей хлопот.
Четыре навострив ноздри, четыре уха,
внимательно за ним следили пёс и кот.
Хозяин их сидел за трапезою скромной.
Обыденной поры утешен ритуал.
Приплод черновиков, пугающе огромный,
взор едока смущал и локоть притеснял.
Пред тем, как чай подать, кухарка досмотрела
цвет кружки ― глубоко-коричнев? скрытно-жёлт?
― Земли Сиены в честь есть «Терра-ди-Сиена»
порода краски, ― так сказал кто чая ждёт.
Вновь озадачен он: ― Цвет, еле-зелен если,
схож с еле-голубым, ― ему названье есть?
― Вождь неземных цветов ― Паоло Веронезе:
Потомки ― краски высь зовут: «Поль Веронез».
Что с краской сей в родстве ― скромнее изумруда,
как мох иль, как стекло, где твой цветок стоит,
как тины тишь и глушь в усадьбе, где запруда
недвижность вод хранит, ― таков «волконскоит».
Вгляделась в слова цвет ― та, что порою ― повар.
Исток её зрачка ― чердак на Поварской.
Вот ― новый помышлять о хвойной хвори повод.
Коробку красок взял владелец Мастерской.
Собаке подошёл цвет «охры золотистой»,
«тиоиндиго» цвет, разбавленный, ― коту.
«Лимонный кадмий» цвёл, и здешний, и латинский.
Зной приторный ― свеже’й, когда кислит во рту.
Сколь завтрака любви цветиста волокита,
пускай не на траве ― но в травяном мазке
не знаемого мной досель «волконскоита».
Ужель Мане с Моне увиделись в Москве?
Кроме кота и пса, и зоркости вороньей,
когда бы у страниц чужак свидетель был, ―
Их связь, ― спросил бы он, ― в чём с хвойною хворобой?
А Цельсий исчислял рассудка хлад и пыл?
Связь ― косвенный пунктир. Скажу, коль речь о хвое:
мы с ёлкой так в былом расстались феврале ―
её питал сугроб. И деревце, от хвори
опомнившись, смогло прижиться во дворе.
Здесь ― семиточья ряд и перерыв ― в неделю.
Коробка красок ― вот, осталось сиротой
названье «Ленинград», но адресом владею,
то ― Чёрной речки близь, в два корня: Сердоболь.
Нет, улицу зовут иначе: Сердобольской.
Сиротский дом её нарёк иль Вдовий дом?
В грамматиках других подобных нет довольствий
словесных, но не в них приют сирот и вдов.
Привыкшие менять на клички прозвищ рекло ―
в аду, иль где-нибудь, ― теперь не всё равно ль?
Доныне на Руси не часто и не редко
встречаются места, чьё имя: Сердоболь.
Прощаюсь со свечой и с хвойною хворобой.
Досужему звонку не отворяю дверь.
В июля день восьмой, всескорбный, похоронный,
воспомню, как ушёл июля первый день.
Огарок той свечи, чей прозорливый гений
мой ум превосходил, я горестно храню.
Свеча внушала мне предвестие трагедий.
Нет утешенья в том, что их конец ― в раю.
Покуда я похвал искала небосклону
и действия свечи казались мне умны,
отличных от других полётом в Барселону,
каков был сон детей под пологом Уфы?
Им завтракать пора. Их ненаглядны лица.
Перекрестить, обнять, объятия разъять ―
постойте! Но уже нельзя остановиться,
напрягся самолёт и сдан в багаж рюкзак.
Летят. Стемнело. Мир ― собранье одиночеств,
сильнее, чем: весьма, пишу, как встарь: зело.
Ноль времени забыв, зажгла свечу. Давно уж
полуночи сбылось зловещее зеро.
Не в тот ли миг огонь моей свечи качнулся?
Стенал автомобиль, забытый у ворот.
Остерегаюсь я невольного кощунства,
но знаю: был тогда в исходе час второй.
Подслеповатый мозг под утро стал беспечен.
День наступил, и так пульс меж висков устал,
как будто это я ― рассеянный диспетчер,
что в небеса смотрел и смерти не узнал.
А дале ― я спала. Мне Батюшков приснился.
Игра с какой иглой ― в обычае зрачков?
И сыщет ли её выискиватель смысла?
Стал непрогляден стог моих черновиков…
1 ― 16 июля 2002 года