Пашка
Пять лет. Изнежен. Столько же запуган.
Конфетами отравлен. Одинок.
То зацелуют, то задвинут в угол.
Побьют. Потом всплакнут: прости, сынок.
Учён вину. Пьют: мамка, мамкин Дядя
и бабкин Дядя ― Жоржик-истопник.
― А это что? ― спросил, на книгу глядя.
Был очарован: он не видел книг.
Впадает бабка то в болезнь, то в лихость.
Она, пожалуй, крепче прочих пьет.
В Калуге мы, но вскрикивает Липецк
из недр ее, коль песню запоет.
Играть здесь не с кем. Разве лишь со мною.
Кромешность пряток. Лампа ждет меня.
Но что мне делать? Слушай: «Буря мглою…»
Теперь садись. Пиши: эМ ― А ― эМ ― А.
Зачем всё это? Правильно ли? Надо ль?
И так над Пашкой ― небо, буря, мгла.
Но как доверчив Пашка, как понятлив.
Как грустно пишет он: эМ ― А ― эМ ― А.
Так мы сидим вдвоём на белом свете.
Я ― с черной тайной сердца и ума.
О, для стихов покинутые дети!
Нет мо́чи прочитать: эМ ― А ― эМ ― А.
Так утекают дни, с небес роняя
разнообразье еженощных лун.
Диковинная речь, ему родная,
пленяет и меняет Пашкин ум.
Меня повсюду Пашка ждет и рыщет.
И кличет Белкой, хоть ни разу он
не виделся с моею тёзкой рыжей:
здесь род ее прилежно истреблен.
Как, впрочем, все собаки. Добрый Пашка
не раз оплакал лютую их смерть.
Вообще, наш люд настроен рукопашно,
хоть и живет смиренных далей средь.
Вчера: писала. Лишь заслышав: Белка! ―
я резво, как одноименный зверь,
своей проворной подлости робея,
со стула ― прыг и спряталась за дверь.
Значенье пряток сразу же постигший,
я этот взгляд воспомню в крайний час.
В щель поместился старший и простивший,
скорбь всех детей вобравший, Пашкин глаз.
Пустился Пашка в горький путь обратный.
Вослед ему всё воинство ушло.
Шли: ямб, хорей, анапест, амфибрахий
и с ними дактиль. Что там есть еще?
23 апреля (и ночью) 1983
Таруса