Спит дармоед, спят чашка и тарелка,
а в небе схватка туч и мглы со мглой
величественна, как ГРОЗА В ТОЛЕДО.
Страшись, Эль-Греко, поспешай домой.
Пейзаж угрюм, в него соавтор смога
с лихвой привнёс ультрамарин дымов.
Пред взором боязливого осмотра
дома стоят, как призраки домов.
Округи вид вполне необитаем.
Вернувшийся оттуда, где витал,
узрел цветы чувствительный ботаник:
их мёртвый остов ― памятник цветам.
Отринув образ, пациент проснётся,
уже бледнеет сумрачный восток.
Ну, что ж, посмотрим на того при солнце,
кто счёл своей добычею восход.
Да он резов! Возмыл из недр спросонья,
как будто младость ― содержанье мышц.
Благоразумно и благопристойно
он входит в душ, как в море сквозь самшит.
При чём самшит ― останется загадкой,
иль просто хвоей пахнет мыльный нимб.
Правей окна явился огнь заглавный ―
всеземный грех потупился пред ним.
Пылало справа, слева посинела
сокрытая необозримость звёзд.
Не в лад толклись все пульсы пациента,
тёк вразнобой их кровеносный взвод.
Стройней предстала зданий многостенность.
Бел белый свет, мир не совсем жесток.
Дома упрочить зрителю хотелось
и всех обнять и возлюбить жильцов.
Позвякивала завтрака телега,
рты приоткрылись подопечных чад.
В окне, быть может, всё-таки Толедо
в его погожий лучезарный час?
А дале, волей собственной цензуры,
я опускаю капельницы труд,
укусы шприцев, лазер, процедуры
и те, и эти, и под мышкой ртуть.
Заботливых вмешательств получатель
приемлет их как ласки благодать.
В Крещенье ― в май он вторгнуться не чаял,
пустившись воском по воде гадать.
Ошибся воск. В день мая двадцать третий,
в четверг, после полудня, в пять часов,
он в коридоре никого не встретил,
куда-то делся хворый люд честной.
Дивился путник своему поступку.
Решив, что стал небесным протеже,
он дерзко вздумал совершить покупку:
есть магазин на первом этаже.
Робея всех, а лифта и подавно,
он выбрал кнопку, избранно не ту,
и канул в преисподнюю подвала,
в сплошную белизну, как в темноту.
Злорадный лифт его покинул сразу,
давно он слыл чинителем коварств.
Доверившийся лазерному сглазу
безумен стал, кто был придурковат.
Уж лучше б он пришёл сюда с этапом,
не сам, ему досталось поделом.
Люминесцентным северным сияньем
бледнил черты пришельца потолок.
Он думал: ты, заметивший мгновенно,
что в нетях я, забудь меня, покинь.
Не знавший страха Амундсен ― Мальмгрена
летел искать и, не найдя, погиб.
Он вспомнил ирис, сохнущий в тенётах
его измыслий, свежих лилий средь.
Ошибок нет в голландских натюрмортах:
цветок увядший означает смерть.
Была б нема загробная картина,
где прозябал заблудший пациент,
но прыткая его тахикардия
озвучивала кафель и цемент.
С ней совладав, возгрезил он: допустим,
что я обрёл последний мой успех.
Тогда пустыню надо счесть за пу’стынь,
нижайшим стать. Уже я ниже всех.
Пусть кротости безвыходную смелость
помянет чей-то престарелый внук.
Живу, чтоб в беззащитную посмертность
пытливо не проник Виталий Вульф.
От этой мысли ожил он внезапно.
Гуляя в мироздании ничьём,
к подвалу он привык и привязался,
и потому лифт сам его нашёл.
Конечно, хитроумная машина
затеяла не помощь, а шантаж.
Лифт вёз его лукаво и фальшиво
и выплюнул в двенадцатый этаж.
Он вниз пошёл пешком. За ним охотно
лифт следовал, игрив, но незлобив.
Возможно, он скитальца пешехода
скорее полюбил, чем невзлюбил.
Полз рядом, то поскрипывал, то ухал,
устал, отстал, соскучился, нагнал.
С ногой идущей разминулся туфель ―
как догонять на розных двух ногах?
Курильщиков отверженные братства
минуя, странник наискось ступал.
Хромец уже не покупать собрался,
а разума изъяны искупать.
Влачились полы байки и ватина,
с бедой перекликалась болтовня,
и лестницы длины ему хватило,
чтоб растянуть мгновенье бытия.
Он помышлял: кто приобресть намерен
ненадобность, ― ловец худых корыт,
затем узнал на этаже на первом:
закат ― отверст, а магазин ― закрыт.
Шёл без поклажи на этаж десятый,
с курильщиками курево делил,
не поумнел, но вылазкой десантной
себя не утомил, а утолил.
Уборщица спросила: ― Где ты шастал? ―
когда своей палаты он достиг.
Он промолчал, но как же был он счастлив!
Он мне наскучил. Я прощаюсь с ним.
24 ― 25 мая 2002 года