ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Intermezzo
РЕШКА
… я воды Леты пью.
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
In my beginning is my end.
Девиз Марии Шотландской*
… жасминный куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Н. К.
1
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
2
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, ―
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
3
Я ответила: «Там их трое ―
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, ―
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
4
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
5
А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон ― это тоже вещица,
Soft embalmer 20, Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.
6
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесется сквозь сумрак хвой.
7
Не отбиться от рухляди пестрой.
Это старый чудит Калиостро ―
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
8
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
9
И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит.
10
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка»,
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать ее врагу.
И проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и казни ― петь я
В этом ужасе не могу.
Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта ― поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлученною быть от ложа
И стола ― пустяки! но негоже
То терпеть, что досталось мне.
Я ль растаю в казенном гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мертвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит ― Судьба.
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить», други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут 22.
Бес попутал в укладке рыться…
Ну, а как же могло случиться,
Что во всем виновата я?
Я ― тишайшая, я ― простая,
«Подорожник», «Белая стая»…
Оправдаться… но как, друзья?
Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу…
У шкатулки ж тройное дно.
Но созна́юсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету, ―
Чудом я набрела на эту,
И расстаться с ней не спешу.
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза.
И он мне, отлетающей тени,
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
А столетняя чаровница*
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
Романтическая поэма.
Я пилa ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак* 23.
* Место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения.
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли 24
Прямо в небо глядя, лежал, ―
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал 25.
Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль 26,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привел меня сам Июль.
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу.
Мы с тобой еще попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».
(Вой в печной трубе стихает, слышны отдаленные звуки Requiem’a, какие-то глухие стоны. Это миллионы спящих женщин бредят во сне).
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, «стопятниц», пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы ― увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы».
Intermezzo
РЕШКА
… я воды Леты пью.
Мне доктором запрещена унылость.
Пушкин
In my beginning is my end.
Девиз Марии Шотландской*
… жасминный куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
Н. К.
1
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
2
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, ―
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
3
Я ответила: «Там их трое ―
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, ―
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
4
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
5
А во сне все казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон ― это тоже вещица,
Soft embalmer 20, Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.
6
И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалека заслышав вой.
Все надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесется сквозь сумрак хвой.
7
Не отбиться от рухляди пестрой.
Это старый чудит Калиостро ―
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
8
Карнавальной полночью римской
И не пахнет. Напев Херувимской
У закрытых церквей дрожит.
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
9
И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит.
10
Враг пытал: «А ну, расскажи-ка»,
Но ни слова, ни стона, ни крика
Не услышать ее врагу.
И проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и казни ― петь я
В этом ужасе не могу.
Торжествами гражданской смерти
Я по горло сыта ― поверьте,
Вижу их, что ни ночь, во сне.
Отлученною быть от ложа
И стола ― пустяки! но негоже
То терпеть, что досталось мне.
Я ль растаю в казенном гимне?
Не дари, не дари, не дари мне
Диадему с мертвого лба.
Скоро мне нужна будет лира,
Но Софокла уже, не Шекспира.
На пороге стоит ― Судьба.
И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Между «помнить» и «вспомнить», други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут 22.
Бес попутал в укладке рыться…
Ну, а как же могло случиться,
Что во всем виновата я?
Я ― тишайшая, я ― простая,
«Подорожник», «Белая стая»…
Оправдаться… но как, друзья?
Так и знай: обвинят в плагиате…
Разве я других виноватей?
Впрочем, это мне все равно.
Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу…
У шкатулки ж тройное дно.
Но созна́юсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету, ―
Чудом я набрела на эту,
И расстаться с ней не спешу.
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.
И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза.
И он мне, отлетающей тени,
Дал охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.
А столетняя чаровница*
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.
Романтическая поэма.
Я пилa ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой
И гнала на родной чердак* 23.
* Место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения.
В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли 24
Прямо в небо глядя, лежал, ―
И все жаворонки всего мира
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг держал 25.
Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль 26,
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной баснословной,
И привел меня сам Июль.
А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу.
Мы с тобой еще попируем,
И я царским своим поцелуем
Злую полночь твою награжу».
(Вой в печной трубе стихает, слышны отдаленные звуки Requiem’a, какие-то глухие стоны. Это миллионы спящих женщин бредят во сне).
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, «стопятниц», пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Посинелые стиснув губы,
Обезумевшие Гекубы
И Кассандры из Чухломы,
Загремим мы безмолвным хором,
Мы ― увенчанные позором:
«По ту сторону ада мы».
