ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ГОД
«Что задумался, отец?
Али больше не боец?
Дай, затянем полковую,
А затем ― на боковую!»
Хлебников
Война разразилась/ внезапно,/ как ливень;
свинцовой волной/ подступила ко рту…
Был посвист снарядов и пуль/ заунывен,
как взрывы/ тревожной лебедки в порту.
Еще не успели/ из сумрака сонного
ко лбу донести―/ окрестить―/ кулаки,
как гибли уже/ под командой Самсонова
рязанцы,/ владимирцы,/ туляки.
Мы крови хлебнули,/ почувствовав вкус ее
на мирных,/ доверчивых,/ добрых губах.
Мы сумрачно вторглись/ в Восточную Пруссию
зеленой волной/ пропотелых рубах.
И хоть мы не знали,/ в чем фокус,/ в чем штука,
какая нам выгода/ и барыш, ―
но мы задержали/ движенье фон Клука,
зашедшего правым плечом―/ на Париж!
И хоть нами не было/ знамо и слыхано
про рейнскую сталь,/ «цеппелины»/ и газ,
но мы опрокинули/ планы фон Шлиффена, ―
как мы о нем,―/ знавшего мало о нас.
Мы видели скупо/ за дымкою сизой,
подставив тела/ под ревущую медь,
но―/ снятые с фронта/ двенадцать дивизий
позволили/ Франции уцелеть.
Из всех обнародованных/ материалов
тех сумрачных/ бестолковых годин ―
известно,/ как много Россия теряла.
И все ж/ мне припомнился/ новый один.
Один/ из бесчисленных эпизодов,
который/ невидимой силой идей
приводит в движение/ массы народов,
владеющих судьбами/ царств и людей.
Министры ― казну обирали. / Шакальи
фигуры их/ рвали у трупов куски.
А парни с крестами―/ шагали, шагали,
разбитые пополняя полки…
Я ехал в вагоне,/ забритый и забранный
в народную повесть,/ в большую беду.
Я видел,/ как учащенными жабрами
держава дышала,/ как рыба на льду.
Вагон третьеклассный. / В нем ― чуйки, тулупы,
тенями подрагивающими/ под бросок,
огарок оплывший/ и въедливый, глупый,
нахально надсаживающийся голосок.
Заученных слов/ не удержишь потока:
«За матушку Русь! / За крушенье врага!»
А сверху глядела/ папаха,/ винтовка
и туго бинтованная/ нога.
Оратор/ захлебывался, подбоченясь,
про крест над Софией,/ про русский народ.
Но хмуро и скучно/ глядел ополченец
на пьющий и врущий/ без удержу рот.
Оратор ― ярился:/ «За серых героев!
Наш дух православный―/ неутомим!
Мы дружно сплотимся,/ усилья утроив,
и диких тевтонов/ вконец разгромим!»
Когда ж/ до «жидов»/ и до «социалистов»
добрался/ казенных мастей/ пиджачок, ―
не то обнаружился/ просто в нем пристав,
не то это/ поезд сделал толчок,
но раненый ясно,/ отчетливо,/ строго,
с какой-то/ брезгливостью ледяной
отрезал:/ «Мы не идиоты!» ―/ и, ногу
поддерживая,/ повернулся спиной.
«Мы не идиоты!» ―/ вот в чем было дело
у всех этих раненых/ без числа;
вот что/ и на стеклах вагонных нальдело
и на сердце/ вьюга в полях нанесла.
На скошенных лезвиях/ маршевой роты
мелькало,/ неуловимо, как ртуть,
холодное это:/ «Мы не идиоты!» ―
и штык угрожало/ назад повернуть.
И правда,/ кому б это стало по нраву, ―
пока наживалась/ всесветная знать, ―
на Саву, Мораву/ и Русскую-Раву
своими скелетами/ путь устилать?!
Вагон тот―/ давно укатился в былое,
окопы/ запаханы в ровную гладь,
но память/ не меркнет/ об этом герое,
сумевшем/ в три слова/ всю правду собрать.
Три слова―/ плевком по назойливой роже!
Три слова―/ где зоркая прищурь видна!
Три слова―/ морозным ознобом по коже,
презрение/ выцедившие до дна!
И в это же время;―/ две капли таковский, ―
с правдивостью/ той же/ сродненный вдвойне,
бросал свои реплики/ Маяковский
Кащеихе стальнозубой―/ Войне.
Он так же мостил/ всероссийскую тину
булыжником слов―/ не цветочной пыльцой;
ханже и лгуну/ поворачивал спину,
в пощечины/ с маху хлеща подлецов.
И понял я/ в черных бризантных вихрях
что в этой/ тревожной браваде юнца
растет/ всенародный/ российский выкрик,
еще не додуманный/ до конца.
Я понял―/ не призрак поэта модный,
не вешалка/ для чувствительных дев, ―
что это великий,/ реальный,/ народный,
пропитанный/ смехом и горечью/ гнев.
Я понял,/ что, сердце сверяя по тыщам,
шинель рядового/ сносив до рядна,
мы новую родину/ в будущем/ ищем,
которая/ всем матерински/ родна.
Спросите теперь/ у любого парнишки:
«Мила тебе родина? / Дорог Союз?» ―
И грозно сверкнут/ пограничные вышки,
в бинокль озирая/ границу свою.
Ту, за которую/ драться не стыдно,
которой/ понятны нам цели/ и путь,
с которой/ и жить/ и умереть―/ не обидно
ничуть!