Его университеты

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.

Маяковский, «Люблю»

Не мед с молоком―/ положение вдовье.
Поймешь и научишься,/ что и к чему.
«Отец нам в наследство/ оставил здоровье
и образованье»,―/ решили в дому.
Но образованье/ тоже хромало:
был вышиблен/ из гимназии сын,
когда громоглавье/ девятого вала
отгрянуло/ в эхе кавказских вершин.

В обед не останется/ лишняя корка…
Росли без особых надзоров/ и нянь.
Сестру приняла на работу/ Трехгорка ―
узор рисовать/ на дешевую ткань.
Недаром/ на Пресне/ искали квартирку ―
здесь день/ начинался не позже семи;
направо – Трехгорка,/ налево – Бутырки:
удобно/ для небогатой семьи!
Вторая сестра/ принята на почтамте…
Он рос,/ от труда/ и нужды/ недалек.
О горах мечтал он,/ но горным мечтам тем
пределом/ был низенький потолок.

В семействе,/ чтоб сахар/ на лишнюю кружку
хватал/ да не пялилось дно у корзин,
сдавали задешево/ комнатушку
шумливым кочевьям/ студентов-грузин.
То были/ упрямые революцьонеры,
едва ль/ теоретики/ и вожаки:
враспашку рубашки,/ вразмашку манеры,
небритые скулы/ запавшей щеки.
Они были раньше/ по семьям знакомы
и близки/ по блеску сияющих глаз,
и с ними/ вплотную водился―/ о ком мы
ведем/ свой невыдуманный рассказ.

Он строки запомнил:/ что ― «годы и годы
нужны, чтобы снова/ страну раскачать».
Что ж делать? / Семье ли умножить доходы?
В партийную ль/ закопаться печать?
Он чувствовал/ нетерпеливую силу,
которая надвое/ душу рвала,
которая тайной/ остаться просила
и на люди/ выброситься звала.
Он начал стихами:/ «Закат над заводом
пылает!» / Но обыск семейство постиг,
и пристав блистательный/ был этим одам
редактором первым/ в Сущевской части.

Как бусы―/ один к одному денечки
земной/ ожерельем увешали/ шар,
а ты ― посиди,/ охладись в одиночке,
смири свою молодость,/ радостность, жар.
Тюремная музыка/ ржавого лязга,
карболовый запах/ запятнанных стен, ―
такой была/ первая робкая ласка,
идиллия юных/ лирических сцен.
Он много там думал. / И мир раскрывался
ему―/ не жемчужного шуткой Ватто,
не музыкой штраусовского вальса,
а тенью решетки перевитой.
Он много читал там. / И старые басни
не шли/ к его наново взятой/ судьбе,
и жизнь толковалась/ сложней и опасней,
и дни надвигались/ тесней и грубей.

Стихи и брошюры,/ Некрасов и Бебель,
тюремных проверок/ вседневная явь;
не хочешь попасть/ в эту нежить/ и небыль ―
возьми себя в руки,/ мозги себе вправь.
Ему присылали открытки:/ Билибин ―
узорные блюда,/ каличий костыль;
он их перечитывал,/ безулыбен,
вдвойне ненавидя/ их паточный стиль;
они/ здесь/ вдвойне ему были похабны, ―
искусства,/ допущенного в тюрьме,
собольи опушки,/ секиры,/ охабни:
весь ложноклассический ассортимент,

А люди вокруг/ торговали, служили,
и каждый из них/ что-то смел и умел;
им бабушки знатные/ ворожили,
им слава сияла/ и город шумел.
И вот он выходит. / Но что это за люди?
Хоть глуп, да богат,/ хоть подлец, да делец.
С такими/ скорее, чем брюки, засалите
всю юность/ об жир их обвисших телес.

Такие―/ с пеленок,/ от самой купели
и вплоть до отхода/ в последний ко сну ―
считали, тупели,/ копили, скупели,
превыше всего/ почитая казну.
С такими/ молчать,/ обвыкать,/ хороводиться?
Сносить их полтинничный/ град оплеух?
Так пусть уж живот/ подведет безработица,
чем блеск их зубов,/ их искусств,/ их наук!

Москва колотила/ в булыжник копытами,
клубилась в дымках/ подгородних равнин,
шумела,/ гремела грошами добытыми,
поты выжимая/ из мастеровни.
И вот он выходит:/ большой,/ длиннолапый,
обрызганный/ ледниковым дождем,
под широкополой/ обвиснувшей шляпой,
под вылощенным нищетою/ плащом.
Вокруг никого. / Лишь тюрьма за плечами.
Фонарь к фонарю. / За душой ― ни гроша…
Лишь пахнет Москва/ горячо калачами,
да падает лошадь,/ боками дыша.

Оцените произведение
LearnOff
Добавить комментарий