ПЛОЩАДЬ МАЯКОВСКОГО
Если б был я/ Вандомская колонна,
я б женился/ на Рlасе de la Concorde.
Маяковский,
«Город»
Нет, не она,/ не площадь Согласия,
стала его настоящей женой,
и не в ее фонарей желтоглазие
сердце расплавлено и обожжено.
Другая,/ глазу привычней и проще,
еще не обряженная в гранит,
еще в лесах строительных/ площадь
имя его несет и хранит.
Когда на троллейбусе/ публика едущая
услышит надсадный/ кондукторшин крик:
«Площадь Пушкина,/ Маяковского ― следующая!» ―
поймешь,/ как город к нему привык.
Как стал он вхож/ в людские понятья!
Как близок строчкой,/ прям и правдив!
Ведь ни по приказу,/ ни на канате
к себе не притянешь,/ сердца обратив…
Читая,/ начнешь стихи его путать ―
сейчас же/ сто голосов―/ на подсказ! ―
как будто/ не я,/ а они/ как будто
встречались с ним/ по тысяче раз.
Ведь это/ не выдумка барда бахвальная:
вот этот асфальт,/ и эти огни,
и площадь―/ не старая Триумфальная,
и ― с Пушкиным рядом/ встали они!
И все повседневней,/ все повсеместней
становится―/ миром/ его родня.
Сюда он шагал/ с Большой своей Пресни,
с шагов своих первых,/ с мальчишьего дня.
Сюда по Садовым,/ по Кудринским вышкам,
по куполам твердых/ булыжных мозгов,
по снежным подушкам,/ по жирным одышкам ―
широких шагов/ направлял он разгон.
Она/ Маяковского площадью/ названа;
не очень еще ее пышен уют;
и много народа, самого разного,
ее заполняют, толкутся, снуют.
Еще не обрушены/ плоские здания,
но уже тем она/ хороша,
что ― въявь пределы ее/ стародавние
раздвинула/ новых привычек душа.
Две буквы стоят/ квадратные, строчные,
как сдвоенный вензель печати ММ [эмэм],
как плечи широкие,/ крепкие,/ прочные
у входа―/ открытого всем, всем, всем.
Москвы в нутро/ ведет метро;
один вагон,/ другой вагон;
а он на нем/ не ездил;
не видел он/ стальных колонн,
подземных ламп―/ созвездий.
И ― глянешь в пролет/ обновляемых улиц:
не тень ли метнулась/ широкой полы?
Не эти ли плечи/ с угла повернулись?
Не шляпой ли машет/ он издали?
Он здесь. / Он с нами/ остался навечно.
Ему в людской густоте―/ по себе.
Он ― вон он ― шагает,/ большой и беспечный,
к своей неустроенной/ славной судьбе!
Как он шагал,/ как проходил,
как пробивался Москвою
шагом широким,/ шагом большим ―
крупной походкой мужскою.
Ботинки номер сорок шесть!
Другим ― вдвоем бы можно влезть
и жить уютно в скинутом,
согнув дугою спину там.
А он ― не умел сгибаться дугою,
он весь отличался/ повадкой другою, ―
шагал,/ развернувши/ тяжелые плечи,
высокой походкою/ человечьей.
И после каждого/ его шага
метелью за ним/ завивалась сага.
Однажды мы выехали/ с Оксаной
вдвоем из гостей/ по дорожке санной…
А он рядком/ зашагал пешком,
подошвы печатая/ свежим снежком.
Тогда еще в моде/ извозчики были
и редко работали/ автомобили.
Возница на клячу/ чмок да чмок
и все же его/ обогнать не смог.
И нас/ на полсажня опередя,
дорогу под носом у нас перейдя,
он стал/ и палкой нам отсалютовал,
дескать: «Привет! / До свиданья! Покудова!»
И в этом жесте/ мальчишеском, гордом,
который движенье и радость таит,
хотел бы я,/ чтоб стал он/ над городом,
как в памяти нынче в моей/ он стоит.
Стоял,/ весельем/ и силою вея,
чтоб так бы его/ наблюдала толпа:
в пальтишке коротеньком/ от Москвошвея,
в шапчонке,/ сбитой к затылку со лба.
Вот так,/ во всем и везде/ впереди, ―
еще ты и слова не вымолвишь, ―
он шел,/ за собой увлекая ряды,
Владимир Необходимович!
Но мысли о памятнике―/ пустые.
Что толку,/ что чучело вымахнут ввысь?!
Пускай эти толпы/ людские густые
несут его силу,/ движенье/ и мысль.
Пока поток/ не устанет струиться,
пока не иссякнет/ напор буревой,
он будет в глазах/ двоиться, троиться,
в миллионные массы/ внедряясь живой.
На Мехико-сити,/ в ущельях Кавказа,
в протоках парижского сквозняка
он будет повсюду/ в упор, большеглазо,
строкою раскручиваясь,/ возникать.
И это―/ не окаменелая глыба,
не бронзовой маски/ условная ложь,
а вечная зыбь/ человечьих улыбок,
сердец человеческих/ вечная дрожь!