4
В те дни исчез, отхлынул быт. / И смело
в права свои вступило бытие.
А я жила. / Изнемогало тело,
и то сияло, то бессильно тлело
сознание смятенное мое.
Сжималась жизнь во мне… / Совсем похоже,
как древняя шагреневая кожа
с неистовой сжималась быстротою,
едва владелец ― бедный раб ее ―
любое, незапретное, простое
осуществлял желание свое.
Сжималась жизнь… / Так вот что значит ― смерть:
не сметь желать. / Самой ― совсем не сметь.
Ну что же, пусть. / Я всё равно устала,
я всё равно не этого ждала
на тех далеких горных перевалах,
под небосводом синего стекла,
там, где цветок глядел из-за сугроба,
где в облаках, на кромке крутизны,
мы так тогда прекрасны были оба,
так молоды, бесстрашны и сильны…
… Всё превратилось вдруг в воспоминанье:
вся жизнь,/ все чувства,/ даже я сама,
пока вокруг в свирепом ожиданье
стоят враги, безумствует зима,
и надо всем―/ сквозь лед, и бред, и ночи,
не погасить его, не отойти ―
рублевский лик и стынущие очи
того, кому не сказано:/ «Прости!»
Того, кто был со мной на перевале,
на одиноком блещущем пути,
и умер здесь, от голода, в подвале,
а я―/ я не могла его спасти…
… Еще хотелось повидать сестру.
Я думала о ней с такой любовью,
что стало ясно мне: на днях ― умру.
То кровь тоскует по родимой крови.
Но незнакомый, чей-то, не родной,
ты ближе всех, ты рядом был со мной.
И ты не утешал меня. / Ночами,
когда, как все, утратив радость слез,
от горя корчась, я почти мычала,
ни рук моих не гладил, ни волос.
Ты сам, без просьб,/ как будто б стал на страже
глухого отчужденья моего;
ты не коснулся ревностью его
и не нарушил нежностию даже.
Ты просто мне глоток воды горячей
давал с утра,/ и хлеба,/ и тетрадь
и заставлял писать для передачи:
ты просто не давал мне умирать…
Не знаю ― как, но я на дне страданья,
о мертвом счастье бредя, о тепле,
открыла вдруг, что ты ― мое желанье,
последнее желанье на земле.
Я так хочу. / Я так хочу сама.
Пускай, озлясь, грозится мне зима,
что радости вместить уже не сможет
остаток жизни―/ мстительная кожа, ―
я так хочу. / Пускай сойдет на нет:
мне мерзок своеволия запрет.
Я даже пела что-то в этот вечер,
почти забытое, у огонька,
цветным платком плотней укрыла плечи
и темный рот подкрасила слегка.
В тот самый день сказал ты мне смущаясь:
«А все считают, ты ― моя жена…»
И люди нас не попрекнули счастьем
в том городе,/ где бредила война.